Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город

Есть в этой судьбе сочетание трагизма и величия, которое заставляет вспомнить о библейских пророках. Случай Мандельштама вписывается в тот идущий из глубины веков ряд, о котором сказал В.Ф. Ходасевич:

«Дело пророков – пророчествовать, дело народов – побивать их камнями. <���…>

Когда же он наконец побит – его имя, и слово, и славу поколение избивателей завещает новому поколению, с новыми покаянными словами: “Смотрите, дети, как он велик! Увы нам, мы побили его камнями!” И дети отвечают: “Да, он был велик воистину, и мы удивляемся вашей слепоте и вашей жестокости. Уж мы-то его не побили бы”. А сами меж тем побивают идущих следом. <���…>

Кажется, в страдании пророков народ мистически изживает собственное свое страдание. Избиение пророка становится жертвенным актом, закланием. Оно полагает самую неразрывную, кровавую связь между пророком и народом, будь то народ русский или всякий другой. В жертву всегда приносится самое чистое, лучшее, драгоценное. Изничтожение поэтов, по сокровенной природе своей, таинственно, ритуально» [630] . Ходасевич написал процитированные слова до гибели Мандельштама и вообще не имел Мандельштама в виду, но может показаться, что они говорят о жизненном уделе и кончине погибшего на краю земли, в холоде и голоде поэта.

Река Яузная,

Берега кляузные…

Этого города он всегда пугался, но с течением времени вжился в московскую жизнь и в определенной степени полюбил ее. Напряженные, противоречивые отношения, которые у Мандельштама сложились с Москвой, никак не случайны: еще в молодости у поэта выработалось твердое сознание причастности его личной судьбы российской судьбе (точнее, это был акт выбора, воление); он сделал этот выбор сознательно и навсегда, при ясном понимании последствий такой позиции – но связь на такой глубине (хочется процитировать стихи на смерть Андрея Белого: «Меж тобой и страной ледяная рождается связь…») предполагает с некой даже неизбежностью контакт с Москвой как олицетворением и символом России. Москвой, ее кремлевской властью, он был уничтожен. Конкретика же относится к явлениям более низкого порядка: костенеющая система органически не переносила свободного человека (даже если он сам искренне хотел поладить с ней, стать «одним из»). И все же об этом городе Мандельштам однажды сказал: «Москва, сестра моя…». А о себе написал: «Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье…». У «сестры» Москвы, у «сестры» России он был непризнанным братом. Пришло время признания; не признания Мандельштама – кто мы такие перед ним, чтобы даже помыслить о праве его признавать? – но другого признания: «Что мы сделали, россияне, и кого погребли!» (эти слова Феофана Прокоповича, сказанные на смерть Петра I, Е. Боратынский цитирует, говоря о смерти Пушкина, – письмо А.Л. Боратынской, зима 1840-го).

2 января 1939 года Надежда Мандельштам отправила мужу посылку.

«Сейчас меня грызет мысль, – пишет она Б. Кузину, – что, упаковывая ее на почте, я забыла положить сало – и это ужасно. Главное – нельзя проверить.

Вчера перебирала для отправки вещи – белье и т. п. Я до сих пор думала, что выражение: сердце обливается кровью – фигуральное. Как это там – метафора? А на самом деле это совершенно точно, физиологически точно. Это невыносимое болезненное чувство, известное очевидно только матерям и женам».

В письме Кузину от 6 января Н. Мандельштам уточняет:

«Положила немного белья, сало, сгущенное какао, фрукты – сухие и т. д. Посылка небольшая, потому что я не уверена в адресе. Но довольно толковая. Вес – 11 кило».

Но посылки уже не требовались. 30 января Н. Мандельштам сообщает Б. Кузину:

«Боря, Ося умер. Я больше не могу писать. Только – наверное придется уехать из Москвы. Завтра решится. Куда – не знаю. Завтра Женя [631] напишет.

Надя

Я не пишу – мне трудно» [632] .

Н.Я. Мандельштам. 1938

Сразу уехать не получилось, и 5 февраля 1939 года Надежде Мандельштам вернули на почте посланный ею в лагерь денежный перевод с простыми ясными словами: «За смертью адресата». Ее жизнь, как и жизнь «адресата», кончилась, но жить надо было. Нина Константиновна Бруни вспоминала: «…Я помню, что пришла Надежда Яковлевна (в феврале 1939 года, на квартиру Бруни – Б. Полянка, д. 44, кв. 57 [633] ) и сказала мне, встретив меня на лестнице: “Ося умер”. Я… я уходила из дома. Но вернулась с ней, и она у нас провела весь день. И все время рассказывала о нем и писала его стихи… на память… карандашом…» [634]

Н. Мандельштам уехала к своей подруге Галине фон Мекк в Малоярославец. Но приезжала в Москву. Эмма Герштейн:

«Ранней весной я пошла в Большой зал Консерватории, желая попасть на концерт заграничного гастролера. Билеты были распроданы. Я стояла у входа в надежде купить у кого-нибудь лишний билет. В празднично возбужденной толпе я неожиданно увидела Надю. Она стояла в берете и кожаной куртке, только немножко похожая на себя. Нельзя было сказать, что она похудела. Нет, она как будто высохла и в таком виде окаменела. Кожа обтягивала ее лицо. Она говорила односложными неправильными фразами. Ее не интересовал заграничный виртуоз. Она хотела послушать музыку, “которую любил Ося”. На афише значились его любимые вещи. Я ушла домой, чтобы не конкурировать с Надей в погоне за билетом. Я почувствовала, что, если она останется одна, люди не пройдут мимо нее. Сухой блеск ее глаз был нестерпим» [635] .

Надежда Яковлевна Мандельштам жила долго (1899–1980). Поэт не дожил до сорока восьми лет; вдова пережила его на сорок два года. Она выучила написанное Мандельштамом наизусть, а сохранившиеся от обысков рукописи прятала в тайниках у надежных людей (в книге упоминались Е.Я. Хазин и братья Бернштейны). Она скиталась по разным городам и по невероятной прихоти судьбы – или по воле Бога, что, видимо, точнее, – не была арестована. В годы «оттепели» она вернулась в Москву – ее в 1964 году прописали у себя Шкловские (они хлопотали об этом одиннадцать лет); в следующем году с помощью друзей (Н.И. Столярова, Н.В. Панченко, Ф.А. Вигдорова и других) ей удалось купить – ей помог, одолжил деньги Константин Симонов – однокомнатную кооперативную квартиру в Черемушках (см. «Список адресов»). Один из близких ей в эти годы людей, М.К. Поливанов, оставил описание ее квартиры: «В первый раз после ареста Мандельштама она оказалась у себя дома. Комната и кухня были обставлены кое-какой мебелью. На кухне, кроме самых простых стола, табуреток, буфета и холодильника, стоял старый ампирный диван красного дерева и висела замечательная среднеазиатская акварель Фалька. И часы с кукушкой, вечно останавливавшиеся.