Филип Норман - Мик Джаггер

Никто в этой толпе, рассевшейся на травке, и понятия не имел, чего ждать, — каким Мик явится к публике после такого перерыва? Никто и не догадывался, что он выйдет в белом костюме, который, несмотря на брюки клеш, больше всего напоминал праздничное девчачье платьице с кружавчиками, в собачьем ошейнике с металлическими заклепками и в густом макияже. И тем более не предполагали они, что, поприветствовав их а-ля негритянка с глубокого Юга — «И-и-и- так! », — белая фигура в оборках и рюшах отбудет в глубину сцены и принесет оттуда на редкость неуместный предмет — книжицу в твердой обложке.

— Так… ну вот что, угомонитесь-ка ненадолго, — велел, а не попросил он, будто превратившись в своего отца Джо перед огромным и вялым классом на уроке физкультуры. — Потому что я хочу кое-что сказать о Брайане… о том, что мы чувствуем теперь, когда он так неожиданно ушел.

«Кое-что» оказалось фрагментом из поэмы Перси Биши Шелли 1821 года «Адонаис» на смерть Джона Китса — не короткая цитата, а целых две строфы, продекламированные серьезно и ровно; невнятный кокни и кэмповый дикси чудесным образом испарились.

Поэтический настрой этим не ограничился. На сцене стояли коричневые картонные коробки, где прятались 2500 белых бабочек, которых, едва замолкли слова Шелли, вытрясли на толпу. Эти символы — теперь скорее Брайана, нежели Мика, ибо кого из них в итоге сломали на дыбе? — купили за 300 фунтов, а Управление королевских парков разрешило выпустить лишь при условии, что все они стерилизованы и среди них нет капустниц, которые жуют листву (вообще-то, в основном капустницы там и были). Из-за жары многие умерли еще в коробках, но внушительная стайка вырвалась на волю и отправилась пожирать окрестные сады.

Первым номером «Стоунз» стала «I’m Yours and I’m Hers» техасца-альбиноса Джонни Уинтера, любимая песня Брайана, но едва ли тактичный выбор со стороны Мика, выступавшего перед Марианной и Маршей одновременно. И с первых же нот даже этой лобовой и тяжелой рок-композиции стало болезненно ясно, до чего группа не готова. Гитары Кита и Мика Тейлора, так гармонично сыгравшиеся при первой встрече, превратились в два отбойных молотка, которые разобиделись друг на друга и теперь бьются насмерть. Ударные Чарли и бас Билла словно растаяли в желе. Только кружевная фигура Мика абсолютно собранна, шагает по незримой беговой дорожке, много лет назад слизанной у Джеймса Брауна, поет в два стянутых скотчем круглых микрофона. « Темп держи! — то и дело через плечо шипел он Киту. — Держи темп !»

Но мусор, сбивки и микрофонный фидбек никого не волновали. Собравшиеся четверть миллиона зрителей радовались, что «Роллинг Стоунз» вернулись к ним, возродились этим золотым вечером возле Бейсуотер-роуд, как «Битлз» необратимо скончались на холодной мейфэрской крыше пятью месяцами раньше. Мик Джаггер вернулся, в своем белом кукольном платьице и с книжкой стихов он еще гуще пропитан сексом и шокирует еще больше прежнего; он — непобедимый король, а равно королева рока.

Было, однако, некое существенное отличие от живых концертов трехлетней давности. Музыка «Стоунз», похоже, растеряла прежнюю способность возбуждать насилие и хаос. «Satisfaction», «Jumpin’ Jack Flash», даже «Street Fighting Man» прогремели одна за другой, но не набросили ни тени на море счастливых лиц и машущих рук и растворились среди древесных крон и гостиниц Парк-лейн. Шестифутовая высота не позволяла воинственным поклонницам добраться до Мика, который когда-то уворачивался от них, точно от дождя метеоритов в течке. Временами одинокая фигура совершала восхождение по плечам друзей, но ее мигом брали за шкирку и, как она ни ерзала, выпроваживали за раскидистые кулисы. Эту задачу решали личные телохранители музыкантов, а не «Ангелы ада» — те весь концерт простояли под сценой. Позже в конфиденциальном полицейском рапорте их объявили «совершенно неэффективными» в роли охраны и абсолютно безвредными.

И впервые — если не считать закопанного в архивах «Рок-н-ролльного цирка» — Миково выступление не обошлось без стриптиза. Кружевное платьице было сорвано и отброшено после первого получаса, вскоре за ним последовал ошейник с заклепками — Мик остался в фиолетовой маечке и белых клешах и беспрестанно подмигивал голой полоской живота. Интимное пространство сцены в эпицентре громадной толпы стало ареной для шоумена (если, конечно, «мен» здесь — уместное слово), какого аудитория Джаггера еще никогда не видела. То он катался и извивался, словно и впрямь в тисках насильника и убийцы из «Midnight Rambler», то сек сцену ремнем; в какой-то момент — трудно поверить своим глазам — он упал на колени, между бедрами воздев двойной микрофон, наклонился, разметав над ним волосы, и как будто осуществил величайшую мечту нарциссиста, сам у себя отсосав.

В финале они сыграли восемнадцатиминутную версию «Sympathy for the Devil» в сопровождении традиционных африканских барабанщиков при полном параде; впрочем, этот мрачнейший из маскарадов на солнышке и в потоках радости как-то растерял зловещесть. Под занавес «mayne of wealth and taste» снова продемонстрировал мастерскую власть над аудиторией, угомонив ее, точно родитель — расшалившихся детей: «И-и-и- так … Нам пора… Мы отлично провели время… Отлично провели время…»

250 тысяч перегревшихся на солнце людей ушли мирно, как и пришли, а пять тонн мусора, разбросанного по траве, собрала армия добровольцев (за что каждому досталось по синглу «Honky Tonk Women»), и парк стал чище, чем в любой другой субботний вечер.

Утром в понедельник Мик, по обыкновению полный неодолимой энергии, улетел с Марианной в Австралию на съемки «Неда Келли». По прибытии в Сидней она стала второй его любовницей, пытавшейся покончить с собой (первой, как мы помним, была Крисси Шримптон в 1966 году).

Как она вспоминала впоследствии, до крайнего шага ее довели несколько факторов: отчуждение Мика, побочные эффекты наркотиков, потрясение от смерти Брайана Джонса, унижение оттого, что в Гайд-парке пришлось делить внимание с Маршей Хант (и вдобавок Марианна знала, что в тот же вечер Мик под предлогом концерта Чака Берри и The Who в Королевском Альберт-холле отправился на свидание с Маршей). Не способствовало и то, что день за днем она играла Офелию и ее доводил до суицида другой харизматичный, но неприступный кавалер, к которому «пристрастна буйная толпа».