Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Снова тыкает, скотина. Попробовал бы он прежде тыкнуть... Нарочно выводит из себя. Зачем? Хочет добиться вспышки возмущения. Продемонстрировать эмиру бунтующего раба...

— Да, господин Гурган, это я так думаю.

— И понятно почему: свое-то не пахнет. Не правда ли?

Звон в ушах — это что? Кровь, что ли, хочет вырваться наружу?..

— Вам виднее, господин Гурган.

— Ну что вы, дорогой Джафар. При чем тут я. Я в этих делах не судья. А есть знатоки...

— Кто же это?

— Как кто? Ваши подопечные... вот, например, господин Калами. Кстати, как вы относитесь к творчеству этого уважаемого поэта?

— Видите ли, господин Гурган...

— Не усложняйте, не до того. Можете коротко сказать: да, нет?

— Трудно столь однозначно, поскольку...

— Но вы же рекомендовали его стихи к прочтению перед самим эмиром?

— Да, несколько раз рекомендовал...

— Что значит “несколько”?

— Господин Гурган, вы ставите меня в тупик. Что значит “несколько”? — что обычно.

— Не существует никакого “что обычно”. Существуют расхождения. О которых вы, вероятно, и сами знаете.

— Вот именно! — неожиданно произнес эмир высоким, почти детским голосом.

Гурган сделал жест обеими ладонями; в иной ситуации его можно было бы принять за приглашающий, однако сейчас он значил примерно следующее: видите, эмир тоже так считает.

— Например, посланник Аллаха — да благословит его Аллах и приветствует! — сказал: “Несколько лет — это между пятью и семью”. Некоторые говорят: “Несколько — это между тремя и семью”, а другие — что несколько составляет от одного до четырех. Есть и еще мнение: “Несколько — от одного до семи, девяти или десяти”. Иные утверждают, что несколько — это от десяти до двадцати. И также — по десяткам до сотни. А если число превосходит сотню, то это уже не “несколько”, а “с лишним”... Согласитесь, все это вносит определенную путаницу.

Гурган помолчал, как будто позволяя слушателям переварить сказанное, затем спросил:

— Так что же насчет Калами?

— М-м-м... В известной степени.

— Что “в известной степени”?

— Ценю в известной степени.

— Ага. Цените. Хоть и с оговоркой. Это хорошо. Свидетельствует в вашу пользу: как о человеке, не вполне еще лишенном чувства справедливости.

Пощелкал пальцами.

— Калами здесь? Позови-ка...

Завесы снова заколыхались.

Калами сразу пал на колени, двинулся вперед, то и дело припадая лицом.

— Ну, ну! Встаньте, дорогой. Эмир разрешает вам стоять в его присутствии... не правда ли?.. Вот видите. Итак. Господин Калами, как вы относитесь к творчеству господина Рудаки? Прежде бывшего Царем поэтов.

— Оно... как бы выразиться... ну, знаете... раздуто все. Слишком уж. Нельзя так. Смешно даже.

— Вы хотите сказать, его значение преувеличено?

— Вот именно, господин Гурган. Вот именно. Как нельзя более верно. Сильно преувеличено. Очень сильно.

— А касаемо веры?

— Касаемо веры — сорняк. Вредный сорняк. Смущающий умы. На него ведь все смотрят, верно? А он вон чего.

— Вы хотите сказать, что так называемый Царь поэтов использовал свое положение, чтобы отвращать людей от истины?

— Вот. В самую точку. Именно так, господин Гурган.

Повисла тишина, в которой высочайшее хихиканье прозвучало вполне отчетливо.

— Вот тебе и Царь поэтов! — произнес эмир Нух. — Ничего себе!..

В эту минуту время снова изменило свои свойства: рассыпалось лепестками, закружилось обрывками, безусловно подтверждая обреченность.

Что было дальше?

Кажется, Калами еще много говорил. Суть ускользала, поскольку слова имели небольшое значение. “Не является ли ваше мнение пристрастным? — волновался Гурган. — Теперь, когда мы пытаемся выровнять то, что было искривлено злосчастным эмиром Назром, нам приходится особенно заботиться о справедливости. Не допустим ли мы несправедливость, полностью оперевшись на ваше мнение?” Калами возможную свою пристрастность горячо отрицал. Но все же признавал разумным призвать в свидетели кого-либо еще. “Например, кого-нибудь из его любимчиков. Верно?” Калами соглашался: “Вот именно, господин Гурган. Хоть бы даже из любимчиков. Согласен, кто-то может заподозрить, что я пристрастен. Конечно, что же. Он меня сколько топтал. Сколько вздохнуть не давал. Хоть я и не помню зла, но все же. Давайте именно любимчиков. Посмотрим, что любимчики скажут”.

Эмир помалкивал, однако следил с определенным интересом.

“Джафар, кого бы вы сами хотели услышать? — вежливо осклабившись, спросил Гурган. — Дафтари? Ну что ж. Хорошо. Пригласите!”

Умед Дафтари вошел сразу. Должно быть, уже давно ждал за дверью. Случайность?.. Или этот его выбор оказался так предсказуем?..

“Дорогой Умед, — ласково обратился к нему молодой хаджи. — Как вы относитесь к творчеству Джафара, взявшего себе лакаб Рудаки и носившего титул Царь поэтов при вероотступном эмире Назре?”

“Джафар Рудаки — мой учитель, — с готовностью сообщил Умед. — В чисто профессиональном отношении у меня не было к нему почти никаких претензий. Хотя, конечно, всякий из нас небезгрешен. Джафар тоже частенько допускал ошибки... м-м-м... поэтического свойства. Стихотворческого. Точность использования слов... подчас и рифма хромала. Я, господин Гурган, всегда с сомнением относился к тому, что его вирши превозносят. Как якобы высокий образец чистоты языка. И поэтичности. Льстецов много, а в поэзии не все разбираются. Да и совести не всем хватает”.

“Что вы имеете в виду? Поясните для эмира”.

“О повелитель, видите ли... Например, многие хвалят его за то, что ему удается не использовать устаревшие парфянские слова... как будто это так уж важно. Хочешь — используешь, не хочешь — не используешь, все в твоих руках. И с другой стороны, какая разница, говорю я “дерево” или говорю я “драв”? Если не знаешь, всегда можно спросить у кого-нибудь, что это такое... верно? Старые слова придают стихам аромат древности, я так считаю. Слушая старые слова, человек тянется мыслью к древним вершинам мудрости... Или вот еще говорят, что, дескать, он не допускает излишества арабизмов. И не прибегает к местным диалектам. И вроде как все вместе образует некий новый стиль... иные называют его “хорасанским”. Ну, на мой взгляд, это все несущественно. Ведь слова есть слова: если человек их без истинной веры произносит, в них все равно толку нет, в каком порядке ни расставь... Или вот некоторых радует, что в его стихах встречается якобы множество всем известных выражений... таких, знаете ли, просторечных... ну, которыми совсем простой народ пользуется. Поговорки всякие... Ну да, допустим, использует. И что? Какая в том заслуга? Лично мне просторечность совершенно не кажется примером высокого поэтического творчества. Наоборот. По-моему, если в чьих-то стихах сплошь такие слова, что присущи козопасам, то, конечно, любой козопас будет распевать их с большой охотой. Но какая в том радость? Что козопас может понимать в поэзии?.. Принято считать, что поэт слышит речи ангелов. Разве ангелы говорят языком козопасов?.. Как ни крути, поэзия — высокое искусство. Для избранных. Потому что если поэзия — для всех, то чем она отличается от ослиного рева?”