Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

— Сангимо! Очнись!

— Что?

— Очнись, золотая моя! Надо тебе еще постараться! На-ка вот, выпей... вот так, радость ты моя бедная!.. Не бойся, птенчик ты мой, все будет хорошо!

Разве она боится?.. чего ей бояться?.. Вот питье противное — это да... А бояться ей нечего. Она уже решила: не нужно ребенка, нет. Ни к чему. Очень много страхов. Слишком много опасностей. Как уберечь? Вот он заболел — и что делать? Как быть?.. Можно, конечно, положить его в колыбель здорового ребенка... но кто позволит? Чужой ребенок исцелится, а свой заболеет — вот и радуйся... кому это нужно? Говорят, некоторые даже крадут... возьмут тайком подушечку или одеяльце у здорового — и положат к своим... А есть еще хуже — придут к здоровому ребенку... к матери его... вроде как навестить... с ее здоровеньким ребеночком посюсюкать... Мать отвернется на мгновение — они синюю тряпочку и подсунут в колыбель. А вместе с этой тряпочкой и болезнь своего собственного ребенка оставят. Только тряпочка должна быть обязательно синяя... синяя-синяя!..

Сангимо застонала, подумав, что, быть может, она не уследила и какая-нибудь злая женщина уже подложила в колыбель ее сына синюю тряпочку. Как страшно!..

— Что ты? Просыпайся! Просыпайся, золотце! Трудись! Трудись!

— Не надо, — с мукой сказала она, раскрывая глаза. — Бабушка, родная, прошу тебя, не надо! ..

Шеравкан поднес ладонь ко лбу, присматриваясь.

— Что-то они там затеяли такое, в этом вашем Панджруде...

Кармат сидел возле слепого и, помаргивая, тоже глядел в сторону села.

— Что затеяли?

— Да вон... Мужик на крышу залез... не пойму... сумасшедший какой-то. Костер, что ли, разводит?

— Да ты что? — удивился Джафар. — В хороший день пришли! Это у нас исстари заведено. Значит, в доме ребенок родился. Если светлый огонь, легко родился, быстро к людям пришел. Если дымный...

— Вот сейчас дымный стал...

— Значит, роды трудные были. Но все, слава Господу, хорошо кончилось... Должен еще шестом махать с тряпицей... машет?

— Машет... орет что-то... слышите?

— Ну да, голосит... Оповещает сельчан. Мол, так и так, готовьте подарки. Приходите поздравлять нового человека...

Он замолчал, склонив голову. Потом неожиданно спросил:

— Шеравкан, ты видишь гору справа? Горбатая... на вершине, наверное, еще лежит снег.

— Ну да, — Шеравкан сощурился, разглядывая белые шапки, плывущие в пронзительно синем небе.

— Мы звали ее Собачьей горой... не знаю, почему... может быть, и сейчас ее так зовут. Я любил на нее смотреть. Правда, красивая?

Шеравкан пожал плечами.

— Красивая...

Джафар покивал.

Его охватила странная горечь.

Вот он вернулся... а здесь все как прежде. Молодые горы сияют белизной снегов.

Он — старик, а они по-прежнему молоды...

Когда уходил, он тоже был молод.

Он был молод и ослепительно чист: прозрачен и крепок, будто кристалл горного хрусталя.

Но жизнь оказалась крепче. Жизнь крепче всего на свете: крепче кварца, рубина... Даже крепче алмаза.

Жизнь оставила множество щербинок, сколов, сломов, раковин... и если теперь этот кристалл бросить в дорожную пыль, его уже не отличишь от булыжников...

Горечь, да.

В сущности, непростительная в его возрасте...

Он вздохнул.

— Ладно, что ж.... Ничего не поделаешь.

— Вы о чем? — спросил Шеравкан.

— Я? Я говорю: слава Аллаху — мы дома!.. Слышишь, Кармат?

И потрепал пса по загривку, как будто пытаясь внушить ему эту простую мысль.

И точно — когда они вошли в кишлак, то первое, о чем узнали, это что все, слава Аллаху, кончилось благополучно: как ни мучилась бедняжка Сангимо, как ни боялись за нее, а все же разрешилась, и счастливый отец Шодибек, от радости не помещающийся в собственную кожу, с самого утра счастливо горланит, созывая всех на угощение...

А теперь третий день шел дождь, и третий день они жили-поживали в одной из бесчисленных пристроек неохватного жилища старого дихкана Хакима — да отведет ему Господь самое светлое место в одном из своих чудных садов!.. Густое, слитное, медленное течение бездельного времени сладило на языке. Долго спали; проснувшись, никуда не спешили. Афсона и Зарина, шустрые невестки нынешнего владетеля Панджруда дихкана Афшина, раз по восемь на дню раскидывали дастархан, уставляя его самыми свежими яствами — и парным молоком, и кислым, и нынешним хлебом, и вчерашним, и сухим куртом, и размоченным, и тутовой похлебкой, и мучной, и вареной редькой, и печеной, и кинзой, и укропом, и черной травой, и фиолетовым базиликом, и просяной кашей, и пшеничной, и ячменной затирухой, и чечевичной, и тыквенным пирогом, и луковым, и вареным мясом, и жареным — так что Джафар уже к вечеру первого дня заявил, что, если это издевательство не прекратится, он зашьет себе рот сапожной дратвой. Дихкан Афшин то и дело к ним заглядывал. Первое время всякий раз не мог удержаться от слез, глядя на брата (долго считали, путались, остановились в конце концов на том, что двоюродные). Потом вроде попривык.

Третий день шел дождь, было сладко прислушиваться к тому, как вкрадчиво шуршит вода, стекая по соломенной крыше, как, погромыхивая, ворочается туча в сизом ущелье, как помыкивает скот в хлевах. Пахло хлебом, мокрой шерстью, огнем, трещавшим в очаге. И все, что происходило все эти три недели... да нет, уж почти четыре: вся их долгая дорога, все разговоры, все люди — да! чуть не забыл: буквы! — все это уже казалось медленно истаивающим в глазах мимолетным видением: вроде как посмотрел на пламя, зажмурился — и вот уже медленно гаснут под веками красные пятна... и только самые яркие из них еще долго отзываются в душе.

Вчера случилось то, чего Шеравкан не то чтобы ждал, не то чтобы был уверен, что случится, а просто, когда случилось, вовсе не удивился: как будто случившееся отвечало каким-то его тайным ожиданиям: явился знаток поэзии Санавбар.

Привела его Зарина: учитель, дескать, вас тут какой-то человек спрашивает...

Кармат взлаял. Шеравкан вышел глянуть. Положив лапы на плечи, пес жарко и радостно облизывал пришельца. Санавбар кряхтел и несмело отбивался.

— Здравствуйте, учитель, — горестно сказал он, войдя.

— Кто это? — спросил Джафар, вскидывая голову.

— Это Санавбар, — пояснил Шеравкан. — Он вернулся.

— О! — удивленно и весело сказал слепец. — Вот это да! Знаток поэзии! Декламатор “Калилы и Димны”! Слушайте, а мне вас не хватало.

— Не смейтесь, учитель, — тускло произнес Санавбар.

Выглядел он дурно: худ, бледен, мокрый насквозь.

— Вот, возьмите...

— Что такое?

— Санавбар кошелек отдает, — пояснил Шеравкан.

— Я ничего не потратил, — сказал Санавбар. — Тот динар, что вы мне сами дали, разменять не смог. Обратно положил... А все остальное как было. Я считал — сорок девять. Там еще записка... Прочесть?