Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Шеравкан подвел слепца к колоде, стоявшей у стены.

— Садитесь, я сейчас.

Хозяин караван-сарая, толстый человек со шрамом на щеке, только что снял тряпицу с блюда, на котором лежали куски жареной баранины.

— Здравствуйте, господин, — сказал Шеравкан, кланяясь. — Сколько комната стоит?

— Пожрать не дадут, — со вздохом заметил хозяин и снова накрыл мясо тряпицей. — Откуда?

— Из Бухары.

— Из Бухары? Что-то не торопитесь.

— Вышли поздно, — сухо сказал Шеравкан.

— Ну что ж... лучше поздно, чем никогда, — пошутил хозяин. — Полдирхема.

— Полдирхема?!

— А что такого?

— Недешево...

— Ну, дорогой мой, — урезонивающе сказал хозяин. — Ты же в Вабкент пришел, а не куда-нибудь.

Шеравкан хмыкнул. Похоже, прав слепой.

— Ладно. Только на первом этаже дайте комнату.

Хозяин взял монету. Сощурился.

— У вас товар?

— Какой товар?

— На первом у меня купцы селятся, — пояснил хозяин. — С товарами.

— Нет товара. Я слепого веду, ему трудно по лестнице.

— Слепого? — насторожился хозяин. — Зачем мне слепые?

— Какая разница? Я такие же деньги плачу.

— А такая разница, что у меня приличное заведение, — сердито сказал хозяин, бросив дирхем в холщовый кошель и принимаясь выбирать из него медные фельсы похуже. — У меня купцы останавливаются. Караванщики. У меня чистота. Порядок! Понял? Калеки и нищеброды должны ночевать на базаре. Если караван придет, я вас на галерею выселю. Мне купцам нужно место давать. Держи сдачу. Почему ты вообще ко мне его привел, а не на базар?

Шеравкан пожал плечами.

— Мне сказали ночевать в караван-сараях.

— Сказали ему!.. Кто он такой, вообще?

— Не знаю.

— Как это? — удивился хозяин. — Сам ведешь, а сам не знаешь кого?

Шеравкан мученически возвел глаза к небу, намекая, что эти ненужные расспросы его уже страх как утомили.

— Из тюрьмы он. Джафаром зовут.

— Из тюрьмы? Ты родственник ему, что ли?

— Нет.

— Ничего не понимаю. Если он тебе никто, почему ты с ним?

Шеравкан снова пожал плечами.

— Поручили.

— Кто поручил?

— Господин Гурган.

— Господин Гурган? — изумился хозяин. — Это же...

Замер с полуоткрытым ртом.

— Ну да, — кивнул Шеравкан. — Господин Гурган. Визирь молодого эмира. Эмира Нуха.

— Визирь молодого эмира Нуха, да продлится его благословенная жизнь на тысячу веков, — пробормотал хозяин. — Кто же он тогда?

— Кто?

— Да слепец твой, слепец, — раздраженно сказал хозяин. — Что ж ты такой тупой-то, парень! Какое дело до него господину Гургану?

Шеравкан обиделся.

— Я не тупой, — сухо сказал он. — Я на самом деле не знаю. Мне не говорили. Слепой он. И нищий.

— Нищий, говоришь?

Хозяин призадумался.

— Я пойду, — воспользовался Шеравкан паузой. — Кумган можно взять?

— Кумган-то? — рассеянно переспросил хозяин. — Бери, да... в прошлом году шесть кумганов купил. Шесть! Один украли. Я знаю, кто украл. Знаю. Если этот мерзавец снова сунется сюда, гулять ему без руки.

— Ага, — Шеравкан кивал, переминаясь. Кумганы интересовали его с чисто практической точки зрения, однако уйти на полуслове было бы невежливо. — Так куда нам?

— Селись в угловую, справа от ворот. Там чисто.

— В угловую... ага.

— Погоди-ка! — Хозяин уже перекладывал остатки мяса с блюда на лепешку. — Ты вот что. Отнеси своему слепому, пусть поест как следует. Скажи, так, мол, и так. Скажи, дескать, Сафар послал, караван-сарайщик. Кланяется, мол, желает благополучия. Да и сам перекуси. Вечером похлебка будет. Понял?

— Понял, — кивнул Шеравкан, принимая подношение. — Спасибо.

Он пересек пыльный двор, поставил блюдо у стены.

Жердяная дверь крошечной комнаты висела на ременных петлях. Вошел в келью, потянул носом. В углу лежала тощая стопка засаленных подстилок, курпачей. Должно быть, это именно от них несло застарелой псиной и гнильем.

Вынес наружу, по очереди вытряс, сложил в сторонке. Побрызгал водой и вымел пол, тут и там заляпанный бараньим салом. Сажи тоже хватало.

Аккуратно расстелил одеяльца. Ну хоть так.

Принес еще одну бадейку воды.

— Джафар, давайте-ка полью.

Слепец покорно сложил ладони лодочкой.

Когда с умыванием было покончено, помог ему пробраться внутрь.

— Садитесь. Я подмел, тут чистенько.

Джафар с кряхтением сел, положил посох. Перевел дух.

— Вот, — сказал Шеравкан, ставя перед ним блюдо. — Хозяин угостил. Ешьте. Мясо, лепешка.

Взял слепого за руку, протянул к еде.

Тот нашарил кусок, принюхался. Шеравкан оторвал краюху хлеба, вложил в руку.

Джафар откусил, стал нехотя жевать.

— Странный он какой-то, — добавил Шеравкан. — Сам дерет за ночь полдирхема, а сам вот мяса дал.

Ели молча.

— Вот и хорошо, — сказал Шеравкан, когда блюдо опустело. — Отряхните бороду. Чай будете пить?

— Потом.

Пошарив вокруг себя ладонями, слепец лег и отвернулся к неровной глинобитной стене.

— Ну и ладно, — согласился Шеравкан. — Отдыхайте.

Он вышел за порог, постоял, пожевывая сухую колючку боярышника и осматриваясь.

После еды настроение значительно улучшилось. Идут они, конечно, медленно, ничего не скажешь. Потратили целый день — и что? До Вабкента добрели.

Шеравкан в одиночку за полчаса добежал бы и не запыхался. Час — это совсем уж если нога за ногу. Очень, очень медленно идут. Даже вообразить страшно, сколько придется плестись до этого чертова Панджруда.

Но что делать?

Странно представить, как это — ничего не видеть? Вот Шеравкан смотрит — и видит: вот земля, вот трава... вот дерево, вот розовая полоса заката... Голову повернет: другое дерево, совсем непохожее на первое — другая трава... собаки у ворот... Все-все-все!

А он — ничего.

В одну сторону посмотрит — темно.

В другую — тоже.

И старый вдобавок. И больной, наверное.

Как ему быстрее?

Ну ладно, ничего. Сегодня отдохнет как следует, выспится. Вечером Шеравкан похлебкой накормит. Шаг за шагом, фарсах за фарсахом — так и доберутся. Ничего!

Вздохнув, направился к воротам. Постоял, глядя на дорогу. Проследил, как в одну сторону проехала арба, а минут через пять в другую — сутулый старик на печальном осле. Проводив его взглядом, решил пройтись под галереей. Ненадолго задержался у одной из комнат, наблюдая, как торговец сластями, проклиная настырных ос, сортирует свои липкие мешки.

Невдалеке от лестницы расположились два постояльца. Один сидел на приступке и, похоже, в беседе участвовал через силу. Другой стоял перед ним, страстно жестикулируя.

— Мои песни поют по всему Аджаму! — взволнованно восклицал он, то и дело сводя руки в замок, а потом снова расцепляя, чтобы резко взмахнуть или подергать себя за тощую бороденку. Взгляд глубоко посаженных глаз был лихорадочно-тревожным, грязные пальцы левой ноги торчали из рваного сапога. — Я — великий поэт! Я — Рудаки! [15] В персидском языке (и таджикском, который является его окающим диалектом) ударение в слове падает на последний слог: Саади́, Фирдоуси́, Рудаки́ и т. п. Я — Царь поэтов при дворе бухарского эмира! Никто — вы слышите: никто! — не сравнится со мной в искусстве поэзии!