Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

— Ах ты хорек! — зашипел Масуд. — Придуриваться будешь!

Схватил, рванул.

Охнув, старик вывалился из дупла. Голова с костяным стуком ударилась о камень. Масуд вдобавок со всей силы пнул каблуком кованого

сапога.

— Хорек!..

Обшарил одежду. Порылся в котомке, выкинув из нее по очереди кривой корешок неведомого растения, комок соли, бечевку, четки из сухих ягод боярышника и тряпичную ладанку с какой-то трухой.

Сопя, сунулся в дупло, переворошил солому, прощупал все щели.

Постоял в раздумьях, озираясь так, будто ждал подсказки.

— Вот хорек...

Снова пнул тело.

— Где рубин?! Куда заныкал?! Говори, гад!

Но старик молчал.

Масуд в ярости вышвырнул из дупла всю солому, снова раз пять переворошил и перещупал жалкие пожитки странника.

Выругавшись напоследок, разобрал поводья, сунул ногу в стремя, взмыл в седло, уже занося камчу.

Стук копыт стих за поворотом...

Следующее утро выдалось для дихкана Нурибека суматошным, причем суматоха эта нарастала буквально с каждым часом.

Началось с того, что ко двору явился бистуякец Садык и сообщил о гибели старика-странника. Выслушав эту новость из уст передавшего ее домоправителя, Нурибек потребовал к себе Масуда. Вместо того чтобы протянуть владетелю бесценный камень, Масуд, запинаясь и не глядя в глаза, доложил, что рубина он не нашел, а что касается хорька-старикашки, то о нем он ничего сказать не может. Нурибек был так расстроен отсутствием лала Джамшеда, что смерть безвестного бродяжки потеряла какое-либо значение. Нурибек долго бесновался, орал, обвиняя Масуда во всех смертных грехах, затем велел обыскать. Обыск не дал результатов. “Ага, — сказал Нурибек, и от напряжения мысли у него на лбу двигалась кожа. В конце концов осенило: — Спрятал, что ли?” Масуд оцепенел. В это время примчался Садык и доложил, что старика уже похоронили, что же касается мужчин села Бистуяк, то они собираются идти в Бухару жаловаться эмиру.

Такого рода сведения направили мысли Нурибека по другому руслу, и пытка с целью вытрясти из Масуда похищенный у хозяина рубин была отложена.

Поначалу Нурибек вообще не поверил. Жаловаться эмиру?! — такого и в заводе отродясь не было. Как они и думать-то смеют о чем-нибудь подобном?!

Дихкан снова было разорался, однако трепещущий Садык стоял на своем: да, так и есть, он не обманывает — все мужчины кишлака Бистуяк, включая стариков и подростков, собрались на майдане под чинарой. Сначала долго галдели, потом повесили на шеи веревочные петли и накрылись рогожами взамен чапанов в знак совершенного своего смирения. И, должно быть, уже плетутся по Бухарской дороге... во всяком случае, все к тому шло, когда он, Садык, улучил минуту, чтобы незаметно улизнуть.

Осознав происходящее, Нурибек бранчливо потребовал коня и нукеров; со словами, что, дескать, сейчас он покажет всем этим ублюдкам, каково замышлять против дихкана, поскакал, браво возглавив свой небольшой, но решительный отряд. Однако не прошло и часа, как вернулись, причем одного из парней привезли с пробитой головой: непокорные крестьяне обрушили на них такой шквал комьев глины и камней, что поневоле пришлось отступить.

Едва ли не впервые в жизни Нурибек чувствовал настоящее смятение. Идут в Бухару! к эмиру! а он ничего не может сделать!..

Правда, он знал, что эмир Назр сейчас в Герате... ждут его возвращения, а он все не едет... но ведь все равно при дворе полно начальников. Сын эмира есть, царевич Нух... хаджиб есть... а ну как кто-нибудь из них поверит этим мерзавцам?!

Единственное, что оставалось, это опередить их — самому скакать в столицу, падать в ноги, слезно жаловаться.

Взял с собой Масуда.

Объехав кружным путем маршрут бистуякцев и оказавшись на Бухарской дороге далеко впереди них, Нурибек повернул коня в сторону невысокого холма. Копыта крошили суглинок.

Бугристая выжженная степь плыла знойным маревом. Марево слоилось, сгущаясь и трепеща. По правую руку заманчиво блестела поверхность воды, отражавшей плоскую пустыню белесого, отвратительно жаркого неба. На самом деле это было не озеро, а солончак.

Нурибек щурился, вглядываясь: мелкие, как вши на кошме, такие же желто-бурые, как степь, неприметные.

Если б не ветер, тянувший легкое облако пыли, поднимаемой их босыми ногами, и вовсе было бы не разглядеть.

— Скоты! — в сердцах сказал Нурибек.

Лучше всего было бы им одуматься. Остановиться, постоять, потоптаться. Порассуждать. И повернуть обратно.

Нет, идут.

— Сволота, — пробормотал Нурибек и, дернув повод, чтобы развернуть лошадь, рявкнул: — Это ты виноват, дурак! Зачем ты его трогал?!

Он занес камчу.

— Да вы же сами сказали, — заныл Масуд, закрываясь локтем. — Не бейте, хозяин! Вы же сказали: принеси рубин... я пошел, а старик...

— Старик-шмарик! — зло оборвал его Нурибек. — Что — старик?! Разве я тебе велел его убивать?!

Масуд понуро супился и сопел.

— Что ты молчишь, шакал?! Отвечай: велел?!

— Нет, хозяин, но...

— Что — но?!

— Он первый начал, хозяин! Замахнулся на меня. Я думал — все, сейчас голову расшибет.

— Чем замахнулся?! Булавой?! Мечом?!

— Палкой...

— Палкой! Ну и треснул бы он тебя этой палкой, все лучше было бы! А теперь я прикажу сто палок тебе дать, дубина ты стоеросовая. Сдохнешь под моими палками. Старика угрохал, рубин украл. Замахнулся он!.. Шкуру твою вонючую на барабан натяну. Дурак чертов! Вот уже верно говорят: с дураком свяжешься, сам дурак будешь.

Марево сгущалось, сгустки двигались. Уже было видно, что это все-таки не вши, а люди.

Растянувшись чуть ли не на полверсты, они медленно брели по пыльной дороге.

Худые оборванные мужчины, голые по пояс, накрыты от солнца грубыми рогожами.

— Прежде не было такого, господин, чтобы сразу к эмиру, — робко заметил Масуд.

— Не было, говоришь?! Глаза разуй! Что, глазам своим не веришь, ублюдок?!

Впереди шагал сухой старик в грязной чалме. У него было непреклонное выражение лица, и посохом своим он всякий раз колол землю так же непреклонно. И петля на его морщинистой шее болталась так, будто означала не покорность, а, напротив, являлась символом бунта. Знаменем.

— Вот я устрою им ишачий праздник, — устало пробормотал Нурибек, трогая лошадь. — Ладно, погнали!

Они повернули коней.

Отсюда, с холма, уже брезжил зыбкий мираж — приземистый город, растопыривший пальцы минаретов...

У Молитвенных ворот не было слышно стука копыт, да и колеса повозок хоть и так же натужно скрипели, но не громыхали: улицу и прилегающую к ней площадь выстилали ковры. Время от времени мальчишки ковровщиков кое-как расправляли их — загаженные конским пометом, пропитанные верблюжьей мочой, сбитые в комья ногами, копытами, колесами; — кое-как сгребали, сметали навоз, и тогда черно-красные, багряные и синие узоры вновь плавились в дрожащем воздухе полуденного зноя.