Тамара Катаева - Анти-Ахматова

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 509

Это все, что Ахматова нашлась сказать о Фросте. По ее представлениям, в ее системе ценностей, главный итог жизни Фроста — что он писательский функционер, а она, в силу отсутствия политического темперамента, так устроиться не смогла. Их уравнивает кандидатство на «нобелевку». Про его поэзию — «Видно, что знает природу». Все.

Лучшая окраска для домов — розовая, по мнению АА (конечно, если удачно подобран оттенок). Очень хороша и голубая.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 97

Представить себе здания эпохи классицизма, особенно ампира — крашенными голубым! Или историзм, когда он «обрабатывает» готику — да и любой другой стиль, кроме, естественно, барокко. Для Анны Андреевны красота — «красиво», «хорошо», «лучше всего» — это барокко. О вкусах не спорят. О милом ее сердцу голубом, в который бы перекрасить «мой город»: есть пример идеологической колеровки — английский клуб на Тверской в Москве, особняк Менеласа. Покрасили же в ярко-красный, приспособив под Музей революции.

«У наших «левых» встречается кое-что живое, а вот что действительно мертвечина — это американские абстракционисты. Мне привез альбомы один американец, и я насмотрелась. И так и этак стараются, все плоско, все убого».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 565

Все плоско, все убого. Мне американец привез альбомы.

«Балерина никакая, — говорит она об Улановой. — «В «Жизели», в том месте, где смотрит сквозь кусты, лицо у нее страшное, а шея безобразная и тоненькая. Она гениальная мимистка и больше ничего». Мимистки такой действительно в мире не было. Среди всех тех мимисток в мире, которых она знала…Когда умирает — подбородок делается восковым. Что такое мимистка? От миманса? Или от мимики, вращения глазами? Или от мима — но тогда не большая заслуга в восковом подбородке — там белят все лицо…

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 178

Послушаем и компетентных людей.

Я впервые увидела Уланову в 1939 году. <���…> Меня поразили ее линии. Ее арабески словно прочерчены тонко очиненным карандашом. Руки хорошо вписывались в идеально выверенные, отточенные позы. Во всем была законченность и тщательная продуманность. <���…> Резко бросалось в глаза различие ленинградской и московской школы. Уланова нигде не переходила с рассказа сюжета шекспировской пьесы на вереницу знакомых по балетному классу движений — плие, пассе, алясекон, перевести в арабеск <���…>. Чья это была заслуга? Постановщиков, Прокофьева, замечательной выучки вагановской школы или самой Галины Сергеевны? Все помогло, но дар неба, думаю, был решающ.

Майя ПЛИСЕЦКАЯ. Стр. 97–99

Она ничего не знает, не сведуща, поверхностна, лишь бы пустить пыль в глаза.

А первое движение души — уничтожить, измазать в грязи.

Волков: Почему, по-вашему, у Ахматовой — после ее поездки в Италию в шестьдесят четвертом году — от Рима осталось впечатление как от города сатанинского? «Сатана строил Рим — до того как пал», — говорила она…

Бродский: У Ахматовой не могло быть иного впечатления: ведь ее при выездах за границу окружал бог знает кто. К тому же в таких городах надо жить, а не проезжать через них. Если на два-три дня очутишься в Питере, то и от него создается не менее сатанинское впечатление.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 204

То есть Иосиф Бродский считает, что у Анны Ахматовой странное представление о Риме — никакое, выраженное трескучей претенциозной фразой, не имеющей смысла, — из-за того, что ее в поездке «окружали бог знает кто»? такие претензии можно высказать разве что пятикласснику, который из-за невежества вожатых запомнил из экскурсии только киоски с мороженым.

Вот история — вообще-то о ее непомерной гордыне и беспрестанном мифотворчестве, но она не могла бы произойти, если бы Анна Андреевна была бы хоть сколько-нибудь культурным человеком, культурным не в смысле воспитанным: не брать без спроса, не портить тайком чужую вещь и пр. — этого вдосталь в этой историйке, но поразительно здесь полное отсутствие знакомства с понятием культурной ценности.

Речь идет о портрете Анны Андреевны Ахматовой, выполненном в Ташкенте Александром Тышлером, бывшем в собственности Лидии Яковлевны Гинзбург.

И вот однажды Анна Андреевна попросила меня привезти этот портрет к ней, так как ей что-то из ташкентских времен припомнилось, и она хотела проверить свои воспоминания по этому рисунку. С Лидией Яковлевной все уже было договорено.

Я привез его на Петроградскую сторону к Анне Андреевне. Ахматова поставила портрет на столик. Неожиданно посреди беседы она спросила: «Женя, вы можете вынуть его из рамки?» — «Ну конечно», — ответил я и через пару минут кухонным ножом раскрыл рамочку. И тогда Анна Андреевна внезапно достала откуда-то ластик и карандаш, которые, вероятно, были у нее припасены заранее. К моему удивлению, она решительно что-то подчистила ластиком и столь же решительно что-то поправила карандашом на рисунке. «Он сильно преувеличил знаменитую горбинку, я немного поправила. А теперь надо это дело вернуть на место». И я вставил рисунок обратно в рамку, под стекло.

Евгений РЕЙН. Заметки марафонца. Стр. 350–351

Как полагается хористу из волшебного коллектива, приведя свидетельство такого вопиющего бескультурья, Евгений Рейн дает «правильный» ответ на поставленную задачу:

Какой надо иметь характер, какую решительность, чтобы поправить завершенную работу мастера, и прежде всего, надо точно знать, какой именно облик следует канонизировать! Ахматова это знала.

Евгений РЕЙН. Заметки марафонца. Стр. 352

Однако же если мы раскроем толковый словарь на слове «ХАМСТВО» — то нам будет дано гораздо более подходящее случаю определение. Я согласилась бы отчасти с восторгами уважаемого г-на Рейна, если бы г-жа Ахматова проявила свои замечательные свойства с согласия или хотя бы ведома автора произведения искусства (если таковым она считала работу Александра Тышлера) — а про никчемную Лидию Гинзбург (законную владелицу предмета) нечего и вспоминать — ее-то, очевидно, и незачем ставить в известность. Если, читатель, рассуждения о чувствах Тышлера и Гинзбург кажутся вам слишком утонченными и непонятными и не заслуживающими внимания — попробуйте представить себе, что приятельница взяла у вас поносить платье, которое навевает ей какие-то воспоминания, а вернув — даже не сочла нужным извиниться, что отрезала у него наполовину подол или нашила на него какие-то замечательно украсившие его бантики. Красивость — или схожесть — или все, что угодно, кроме авторского замысла — это вещи, совершенно не относящиеся к категориям, важным для понимания искусства, но для Анны Андреевны Ахматовой именно это было единственно важным.