Дневник библиотекаря Хильдегарт

Дома, сидя на полу под торшером с баранкой в одной руке и с книжкой – в другой, я вскоре убедилась, что предчувствия меня не подвели. В книжке было три истории. «Падун» оказался водопадом, а «Моргунов» он был из-за Моргуна - поморского Ивана Сусанина, который завёл морских разбойников в этот самый водопад и сам погиб вместе с ними. Как раз эта история, написанная сложным, витиеватым языком, со множеством диалектизмов, произвела на меня наименьшее впечатление. Но шергинский «Стих об Авдотье-рязаночке» был хорош невероятно. Я читала его до ночи, давясь слезами и баранкой; родители не трогали меня, и месяц заинтересованно заглядывал мне через плечо из-за занавески

Зачинается доброе слово

Об Авдотье-жёнке рязанке.

Дунули буйные ветры,

Цветы на Руси увяли

Орлы на дубах закричали,

Змеи на горах засвистели.

Не от ветра плачет сине море,

Русская земля застонала.

Подымался царище татарский

Со своею Синею ордою...

Почему «Синею» ордою, а не привычной «Золотою» было одновременно и интересно, и неважно. Куда важнее было другое – женщина вернулась с покосов, а на месте её города – одно большое пепелище, и угнали в Орду её мужа, брата и маленького сына. И вот она решает идти и просить «царищу татарского» о милости, а уцелевшие после набега соседи её отговаривают. Говорят, что пропадёт она в пути, погибнет с голоду, разорвут и сожрут её дикие звери…

Отвечает им на это Авдотья:

И то хорошо, и то ладно,

Дождик мои косточки умоет,

Ветер мои косточки обсушит,

Красное солнышко обогреет.

Соседи не унимаются, продолжают её стращать:

В орде тебе голову отымут

Кнутом тебе перебьют спину.

А она отвечает им точь-в-точь как Лисафета в бабкиной истории о Егории

Двум смертям не бывати,

А одной никому не миновати.

И уходит пешком искать эту самую неведомую «Синюю орду», куда забрали её брата, мужа и сына. И в пути претерпевает немало тягот и лишений, но самое трудное ожидает её в Орде. Потому что «царище», решив позабавиться, предлагает ей забрать на выбор одного из своих родных – только одного. Помню, как всё внутри у меня холодела от ужаса перед таким выбором. А Авдотья нашла в себе силы рассудить «не по сердцу, а по уму».

В другой раз могу замуж выйти,

Значит, мужа другого добуду.

В другой раз могу дитя родити,

Значит, сына другого добуду.

Только брата мне не добыти,

Брата человеку негде взяти.

Челом тебе бью, царь татарский,

Отпусти на Русь со мною брата!

Рассудить-то рассудила, но с сердцем ничего поделать не могла. И стояла она так вот перед «царищем», и была тверда и серьёзна, только – «слёзы до пят протекали». И, смягчённый этой её твёрдостью и этими её слезами, «царище» отпустил на волю не только всех троих её родичей, но и вообще всех её земляков, которых взял «в полон» во время того набега. И сказал глубокомысленно напоследок, что и ему, царищу, охота, чтобы кто-то помянул его добрым словом. И почему-то немыслимый этот хэппи-энд был так естественен и так хорош в этой истории, что не было никаких сомнений в том, что так всё и было, а иначе и быть не могло.

Третья новелла из этого шергинского сборника – «Для увеселенья» безотчётно не понравилась мне опять же из-за языка. Он был выспрен, кудреват и слащав, и многие слова казались мне в нём лишними. Но сама история двух рыбаков, оставшихся на пустынном острове, меня совершенно потрясла и изумила. Тогда ещё не было мультфильма на этот сюжет с леоновским закадровым голосом, и я, конечно же, этой истории не знала.

В отличие от былинного предания о мужественной Авдотье, она была очень простой и абсолютно подлинной. Действительно, жили два брата, Иван и Андриан, которые промышляли рыбной ловлей к северу от Архангельска. Однажды в пути они заночевали на небольшом каменном островке посреди океана, а ночью поднялся сильный шторм и разбил их ялик в щепки. Они провели на острове около шести недель, питаясь лишь тем, что могли найти между прибрежных камней. По обычаю, перед смертью они решили вырезать на доске историю про то, как они жили и как умерли. Получилась изумительно красивая доска тончайшей и искуснейшей работы. Посредине доски письмена — эпитафия; по бокам - рама, сделанная с таким расчётом, чтобы казалось что узор всё время движется вперёд. По углам аллегории — тонущий корабль, опрокинутый факел, якорь спасения и птица феникс, горящая и не сгорающая.

Корабельные плотники Иван с Ондреяном Здесь скончали земные труды, И на долгий отдых повалились, И ждут архангеловой трубы.

Осенью 1857-го года Окинула море грозна непогода.

Божьим судом или своею оплошкой Карбас утерялся со снастьми и припасом, И нам, братьям, досталось на здешней корге Ждать смертного часу.

Чтобы ум отманить от безвременной скуки, К сей доске приложили мы старательные руки.

Ондреян ухитрил раму резьбой для увеселенья; Иван летопись писал для уведомленья, Что родом мы Личутины, Григорьевы дети, Мезенски мещана.

И помяните нас, все плывущие В сих концах моря-океана.

Как можно было пересказать это «своими словами» для настырной библиотекарши? Впрочем, она забыла о своей угрозе и, когда я принесла назад книжку, не стала ко мне приставать.

— А теперь что хочешь взять? - спросила она, ставя «Падун» на место

— Теперь – Куна, - твёрдо сказала я.

— Греческие мифы? Ты в своём уме? Ты понимаешь, что тебе ещё рано это читать?

— Нет, - сказала я ещё твёрже. – Сейчас. Потом будет поздно.

— Католическая вера – это будет для тебя, как такой большой дом. Замок. Так говорят по-русски – «католическая вера»? Мне кажется, не говорят – да? Но всё равно. Не обязательно католическая. Всякая вера. Вера в Бога. Как замок – очень красивый, много комнат, много цветов. И каждая другая комната лучше, чем ранняя.

— Каждая следующая лучше, чем предыдущая.

— Вот так надо, да? Подожди, пожалуйста, я буду записывать.

Мы сидели на скамейке перед монастырской церковью. Небо потихоньку темнело, и где-то за оградой зажигались тусклые узорные фонарики. Отец Михаэль, сосредоточенно хмурясь, царапал ручкой по блокноту и вздыхал. Он был большой, седобородый и страшноватый на вид – как Михель-Великан из сказки Гауфа. Но Михель-Великан был дьяволом, похищавшим сердца. А отец Михаэль из монастыря капуцинов был моим добрым ангелом, спасшим меня от уловителей душ из секты Муна. Иногда он любил говорить со мной по-русски, чтобы совершенствоваться в лексике и произношении и попутно наставлять меня в вере. Наставления его были причудливыми и чрезвычайно занимательными.