Евгений Мартынов. Яблони в цвету

Когда мы в 70-х —80-х годах приходили, полные надежд, со своими сочинениями в редакции и на худсоветы, первое, о чем нас спрашивали, было:

— Вы член Союза композиторов?

Хотя по нашему возрасту и так было понятно, что «нет», этот вопрос неизменно задавался с надлежащей строгостью, чтобы сразу поставить молодежь на свое место. И далее следовало почти соболезнование:

— Плохо. А песни ваши — на стихи членов Союза писателей?.. Не знаете?.. Так не знаете или не членов?..

Часто после такого предисловия музыку даже не слушали, а лишь пренебрежительно просматривали стихи и клавиры и многозначительно, не глядя в глаза, выдыхали:

— Работайте... У вас, юноша, еще все впереди.

Иногда, правда, «коса находила на камень» и подобные критиканы могли в свой адрес получить куда более резкий реверанс, чем их собственное хамство. Особенно когда творческий авторитет «затюканного юноши» был уже объективно признан. Так, например, не давали себя в обиду Юрий Антонов, Александр Градский, Георгий Мовсесян, многие авторы-исполнители и руководители популярных вокально-инструментальных ансамблей.

Я назвал Юрия Антонова — и вспомнил годовщину памяти брата, 3 сентября 1991 года. На новокунцевское кладбище тогда пришли многие Женины соратники: Андрей Дементьев, Роберт Рождественский, Иосиф Кобзон, Андрей Вознесенский, Георгий Мовсесян, Олег Иванов, Ксения Георгиади, Юрий Антонов... Может быть, оттого что я всегда любил песни Антонова, может быть, оттого что они нравились Жене и он их, случалось, наигрывал и напевал, может, от осознания факта скоротечности жизни и оттого, что не все в ней справедливо и так, как хотелось бы (подчеркну, дело было на кладбище), но что-то в моей груди всколыхнулось, подступило к горлу, и я подошел к Валерию Ивановичу Петрову — другу Жени в его последние годы жизни, заместителю председателя песенной комиссии Союза композиторов Москвы (а вскорости и ее председателю), стоявшему рядом с Антоновым и Ивановым.

— Валерий Иванович, можно Антонова, наконец, принять в Союз композиторов? — сразу, без вступления, заговорил я. — Если его песни не достойны союза, то что говорить обо всех остальных, и наших в том числе? Если он не профессионал — чьи песни двадцать лет уже на слуху у всех, — то кого тогда считать профессионалом-песенником?

— Да я никогда не рвался и не рвусь в ваш союз, — улыбаясь, перебил меня Юрий Михайлович. — Я ему не нужен — и он мне. Я без него счастлив — и он без меня!..

— А почему в Союз композиторов нужно «рваться» и «прорываться»? Хоть одного русского композитора можно принять по-человечески? Валерий Иванович, вы же теперь почти самый главный в песенной комиссии! Согласитесь, пребывание Антонова в нашем лагере — это честь не ему,- а нам! — продолжал я.

— Антонова мы просто обязаны взять, — вступил в разговор Олег Иванов. — И как бы сам Юра ни ухмылялся и ни уходил от разговора, этот вопрос сейчас можно и нужно решить, Валерий Иванович. Юра Антонов должен быть в союзе!..

Несколько растерянный, Валерий Иванович, прижав руки к груди, в сердцах произнес:

— А я что, против?.. Давай прямо завтра созвонимся... Юрий Михалыч, ты понял? И займемся этим вопросом. Только ты, пожалуйста, сам в сторону-то не уходи!..

Не знаю, как там было «завтра» или послезавтра и имел ли наш разговор какое-то практическое значение (помимо моего эмоционального выплеска), да только вскоре Юрий стал членом Союза композиторов. Вряд ли этот факт что-то прибавил ему в жизни, но в прежние, доперестроечные годы любой композитор сразу замечал потепление климата вокруг себя после получения красной «союзовской корочки». Эта корочка символизировала собой две стороны одной медали: первая — факт профессионального признания тебя композиторской элитой как своего коллеги, вторая — выход на определенные материальные блага (большей частью, однако, декларированные, чем гарантированные). Для кого какая из двух названных сторон была милее и важней — дело личностное и конкретное, но в советское время эта «медаль» имела объективно двустороннюю ценность. Хотя опять-таки следует оговориться: доступ к «пирогу» имели не многие, в основном придворная свита со своими семейными кланами. Все дележи и раздачи жилья, дачных участков, автомобилей и талонов на распродажу дефицита, распределение загранкомандировок и прочих благ происходили за закрытыми дверьми и без лишней огласки. Лично для нас, Мартыновых, эти двери так и не раскрылись, и нам выпало только со стороны наблюдать за вечной «тайно-шепотной» суетой придворных слуг, вносивших кого-то в какие-то списки или вычеркивавших снова же «кого-то» из тех списков.

Мы с Женей пару раз пытались, в шутку хотя бы, выяснить: что там они все время делят с таким озабоченным видом? Но ответы на наши почти «неуместные» вопросы были примерно следующими:

— А?.. Да это мы тут... так просто...

— Ну ясно, что просто, — понимающе разводили руками мы. — А нас-то можно куда-нибудь вписать, в очередь какую-нибудь? В самый конец хотя бы...

— Ой... Да тут, понимаете... было-то всего... Кончилось уже... Надо бы вам пораньше... чуть-чуть...

— Ну так впишите нас на «раньше», будем первыми, придет время.

— Да-а... гм... Мы ведь и сами не знаем... когда теперь, что и как... сколько... А вообще-то очередь у нас большая... Но очередности, правда, как таковой, нет... Заглядывайте... Позванивайте...

Технология вступления в творческую композиторскую организацию в «наше время», то есть в 70-е —80-е годы, была примерно следующей. Два члена Союза композиторов (желательно наиболее авторитетные) давали свои рекомендации при принятии в союз молодого композитора, подавшего личное заявление с просьбой о приеме его в члены Московской (или любой другой — по месту прописки) композиторской организации. Рекомендаторы, кроме того, писали рецензии на сочинения кандидата, предложенные им к прослушиванию. Жанровая комиссия (песенная, камерно-симфоническая, хоровая, джазовая и пр.) прослушивала и рассматривала приемное дело первой. Если результат обсуждения и голосования оказывался положительным, приемно-вступительные документы поступали в правление Московской (или другой, как я говорил — по месту прописки) организации Союза композиторов. В случае успешного прохождения дела здесь, оно вместе с протоколами предыдущих слушаний и обсуждений поднималось на республиканский уровень (для москвичей — в приемную комиссию СК России). Если голосование после прослушивания сочинений не выявляло негативной реакции комиссии, дело должно было попасть на утверждение в секретариат СК республики (для нас — РСФСР). И наконец, когда все эти барьеры оказывались пройденными, ожидало последнее утверждение — на секретариате Союза композиторов СССР.