Евгений Мартынов. Яблони в цвету

Накануне, при обсуждении технических деталей, связанных с проведением панихиды, похорон и поминок, я сказал Валерию Ивановичу Петрову:

— Женя любил пошутить, вы знаете... Были у него и мрачные шутки, в свой адрес чаще всего. Так вот, однажды он, с упоением слушая Вторую симфонию Рахманинова, поделился со мной: «Такая музыка, что жить и умереть хочется — все сразу! Не знаю, как кому, но мне бы умереть хотелось под музыку Рахманинова».

Мы решили составить музыкальный фон этого самого грустного мероприятия «с участием Евгения Мартынова» из музыки Рахманинова и иной классики, уже собранной на бобинах и проверенной на подобных панихидах. Звучала красивая, печальная и строгая музыка, со сцены выступали друзья, деятели искусства, ответственные лица Союза композиторов...

Помню, композитор Евгений Николаевич Птичкин сказал тогда:

— Если вправду существует переселение душ и наша душа является на этот свет в человеческом облике не единожды, то в Евгении Мартынове, я думаю, воплотилась душа Сергея Есенина. И это значит, что когда-нибудь она вновь воплотится на Земле в какой-то возвышенной творческой натуре. Ибо наш мир держится на божественной гармонии, людской доброте и высокой красоте, творимой такими личностями, как Есенин и Мартынов...

Глядя на сидевших у гроба, сгорбившихся под тяжестью безмерного горя родителей, я вдруг вспомнил давний мамин сон, когда-то разбудивший ночью и ее, и нас с отцом, услыхавших плач мамы. Мне было лет десять... Да... А Женя в это время сдавал вступительные экзамены в Киевскую консерваторию... Мама тогда волновалась за Женю, наверно, больше всех нас. И вот однажды ей приснился жуткий сон: будто вносят в наш дом гроб, а в нем — тело Жени!.. С трудом в ту ночь успокоил плачущую маму отец. Еще несколько дней она была не в себе от страшного

видения, но близкие мамины знакомые убедили ее, что сон — это всего лишь сон. И она сама, вскоре после Жениного возвращения из Киева победителем, отстранила это ночное наваждение от своего сердца, объяснив его, как и все вокруг, просто материнскими переживаниями.

В моих же снах (как детских, так и нынешних) брат постоянно куда-то исчезает или удаляется и я никак не могу его найти или догнать. После встреч с братом во сне я почему-то всегда просыпаюсь... Ну это так, к слову...

Монотонно-тягостное течение панихиды для меня внезапно прервалось. Остававшиеся в Жениной квартире родственники, исполнив свой христианский обряд мытья полов по выносу покойника из дому, дозвонились в Центрмузинформ и сообщили Вере Даниловне (матери Эллы), что никак не могут закрыть за собой входную дверь и потому не знают, что им делать, чтобы успеть на похороны. Эта проблема, разумеется, тут же была повешена на меня: квартирной охранной сигнализацией родственники пользоваться не умели, замок за собой закрыть не смогли, в милиции, находящейся «под боком», тоже никого не знали, чтобы просить покараулить квартиру на несколько часов (да и их никто ведь там не знал). Спустя годы с того «сумасшедшего» дня я понимаю, что решил ехать на Пилюгина сам потому, что в движении, гонке и преодолении моей душе тогда было легче и естественнее; физическое напряжение мне помогало сохранять психическое равновесие. Еще вчера, сидя в кабинете директора Музфонда А. П. Красюка (тоже, кстати, донбассовца) и невольно поднимая трубку несмолкавшего телефона, чтобы ответить очередному Жениному поклоннику на вопросы о времени и месте панихиды и похорон (а также о причинах смерти артиста), я ощутил невыносимую тяжесть от пребывания в бездейственном, замкнутом состоянии даже в течение получаса.

И вот мы с капитаном милиции Виктором Бобаневым мчимся по улице Горького (Тверской) на большой скорости, почти что летим над центральной — правительственной — полосой дороги, не обращая внимания на сигналы светофоров и регулировщиков: спешим на улицу Пилюгина, чтобы через 40 минут возвратиться обратно на Готвальда! Издали показались черные «Волги» с включенными фарами, двигающиеся навстречу нам по той же центральной полосе. Справа дорога плотно забита ждущими зеленого света машинами, слева встречный поток посвободнее. Сворачиваем на крайнюю встречную полосу — надо ведь как-то пропустить правительственные машины! Наш шофер, сжав зубы, буквально сросся с дорогой, ловко маневрируя между автомобилями, мигая фарами и изредка сигналя. Витя Бобанев высунул левую руку с милицейским удостоверением йз окна оперативного «жигуленка» и несколько раз выкрикнул на перекрестках шокированным регулировщикам: «Уголовный розыск!..» Ох и отчаянные ребята есть в милиции (помимо всяких прочих)! Возможно, оттого и были близки брату люди этой профессии. Да и в милиции Мартынова всегда считали своим парнем: простым, обязательным и безотказным в отношении шефских (то есть неоплачиваемых) выступлений для милиционеров любых рангов и служб...

Тем не менее при повороте с улицы Горького на проспект Маркса (ул. Моховую) наш путь перегородили-таки аж три машины ГАИ с категоричным требованием, громко прозвучавшим из мегафона:

— Машина 43-18, немедленно остановитесь!., (данный номер «авто» приведен мной просто для иллюстрации, а настоящего я, естественно, не помню).

Все трое, мы быстро выскакиваем из машины. Витя с поднятыми вверх руками и удостоверением, не дожидаясь вопросов, начинает:

— Ребята, мы свои! Знаем, что виновны по всем статьям, потому можете нас расстрелять тут же. Да только вот в чем дело...

После трех минут объяснений нас отпускают по-хорошему с напутственными словами:

— Похороны Мартынова — дело, конечно, святое... Но смотрите, на свои-то похороны раньше срока не попадите. Давайте, с богом!..

Уладив все проблемы на Пилюгина, мы молча сели в наш «стреляный и проверенный» «жигуль» и, поглядывая на часы, помчались обратно. Несколько измененная водителем обратная траектория пути никак не отразилась на дефиците времени. Приехали где-то без двадцати два. Ясное дело, опоздали: минут семь назад траурная автоколонна отправилась на Новокунцевское кладбище, то есть на Рябиновую улицу. Взвыв при развороте почти конским ржанием, наш автомобиль снова помчался наперегонки со временем.

В чистом, синем небе, впереди нас показалась черная тучка, тяжело и неопределенно зависшая над горизонтом, словно обдумывающая свой дальнейший маршрут.

— Только бы дождя не было, — вслух подумал я, с опаской вглядываясь в чуть потемневший горизонт и от напряжения прикусывая губу.

— Нет. Не будет. Я деревенский парень и признаки дождя чую сразу, — ответил капитан.

— Не должно быть, — поддержал «ас шоферского искусства» Иван Абрамов, — дожди уже прошли. Бабье лето.

В самом начале Можайского шоссе мы догнали нашу тяжелую автоколонну, ведомую машиной ГАИ и подпираемую сзади оперативным милицейским «бобиком». Абрамов приветственно помигал своему коллеге фарами, и «бобик» ответил ему примерно тем же. А еще минут через пять траурная процессия достигла распахнутых кладбищенских ворот.