Ван Гог. Письма

превозносит технику до небес?»
Я спрашиваю тебя об этом именно потому, что знаю, как ты стремишься, по
возможности, избегать «изящества, достигнутого в мастерской»,
P 44 note 43 Note43 Апрель 1884
Твое письмо относительно рисунков привело меня в восторг. Что же касается ткацкого
станка, то этюд этого аппарата действительно от начала до конца сделан на месте, и это была
тяжелая работа, поскольку сидеть приходилось близко к нему и было очень трудно определять
размеры; в конце концов, я включил в рисунок фигуру. Выразить рисунком я хотел следующее:
«Эта черная махина из грязного дуба со всеми этими палками так резко контрастирует с
окружающей сероватой атмосферой, что кажется, будто в середине ее сидит не то черная
обезьяна, не то домовой или привидение и грохочет этими палками с самого раннего утра до
поздней ночи». И я наметил это место в середине при помощи нескольких царапин и клякс,
поместив на сиденье нечто вроде призрака ткача. Словом, я нисколько не заботился о верности
пропорций рук и ног. Когда я очень тщательно нарисовал аппарат, мне почудилось, будто я
всадил туда привидение именно потому, что машина отвратительна и я не могу больше слышать
ее грохот. Допустим, что это просто технический рисунок; и все-таки, если положить его рядом
с чертежами станка, в нем все равно будет нечто призрачное. Впрочем, это, конечно, не
технический рисунок – в нем есть je ne sais quoi. И если сопоставить мой рисунок с рисунком
механика, который точно воспроизвел бы конструкцию этого ткацкого станка, мой этюд острее
даст почувствовать, что станок сделан из дуба, захватанного потными руками. Глядя на него
(даже если бы я не ввел туда ткача или нарисовал бы его фигуру, не соблюдая никаких
пропорций), зритель не может не подумать о рабочем, в то время как при виде чертежа станка,
сделанного механиком, подобная мысль отнюдь не придет ему в голову. Из этого набора колес
и палок время от времени должен исходить не то тяжкий вздох, не то смутная жалоба.
Я с большим удовольствием рассматриваю твои рисунки машин. Почему? Потому что
даже когда ты рисуешь только маховое колесо, я не могу, например, не думать о мальчике,
который вращает его и присутствие которого я каким-то необъяснимым образом чувствую. Те,
кто смотрит на твои технические рисунки, как на чертежи механизмов, не понимают сущности
твоего искусства.
Но я согласен с тобой, что когда рисуешь такой аппарат сам по себе, это надо делать
технически наивозможно более точно, если хочешь, чтобы этюд принес тебе пользу.
Тем не менее я вполне разделяю твою мысль, что если уж превращать это в настоящий
рисунок (что я и надеюсь сделать, если сумею раздобыть подходящую модель), то маленький
черный призрак на заднем плане должен стать глубоко продуманным, виртуозно отделанным
центром, исходной точкой, сердцем всей вещи, и все остальное должно быть подчинено этой
фигуре…
Что же касается художественных выставок, то я заинтересован не в них, а совсем в
другом. Я упорно работаю каждый день – не проходит недели, чтобы я не сделал нескольких
этюдов вроде описанного выше, и я по-прежнему верю, что в один прекрасный день найду
любителя, который захочет купить их у меня, причем не один или два, а скажем, пятьдесят.
Я не раз слышал о художниках, которые вынуждены были таким путем расставаться со
своими этюдами (хотя, вероятнее всего, сохранили бы их для себя, если бы могли себе это
позволить), но зато получали немного денег, позволявших им перебиться.
И если я прошу тебя при случае показать кое-кому мои вещи, то, повторяю, делаю это
только потому, что считаю вполне вероятным, что тебе удастся свести меня с таким любителем
искусства. Не выйдет – ну, что ж, значит, не вышло, и все; по, поскольку жить мне становится
не легче, а все тяжелее, я считаю своим непременным долгом охотиться за любой
возможностью продать свои работы. Поэтому прошу тебя показать их, если подвернется
благоприятный случай; а если на них не обратят внимания, пусть – я и к этому готов.
Устраивать же персональную выставку своих работ я покамест вовсе не склонен.
Что касается людей, которые интересуются рисунком, то среди обычной любящей
искусство публики всегда есть шанс встретить какое-то сочувствие и немножко доверия; однако
среди тех, кто поверхностно знаком с делом, как, например, торговцы картинами (все без
исключения), несомненно, не найдешь никакого сочувствия или доверия; тут можно ждать
набора устарелых оценок, верхоглядства, общих мест, условностей. Словом, кучи хлама,
попытка пробиться через которую, на мой взгляд, не даст ничего, кроме потери времени и
нескольких новых шишек на голове.
Поэтому при случае показывай мои рисунки, но не делай этого нарочито, не ускоряй
событий, хоть я, со своей стороны, вынужден идти на это. Не будь в этом нужды, я предпочел
бы сохранить для себя свои работы, по крайней мере, этюды, и никогда бы не стал продавать
их. Но… В общем, остальное тебе известно.
P 46 note 44 Note44 Май – июнь 1884
Очень рад слышать, что из поездки ты привезешь множество новых вещей; из того же,
что ты сообщаешь о своих этюдах, я заключаю, что ты везешь немало полезных вещей.
Я очень жалею, что не видел твою картину «Рыбный рынок» хотя бы в начальной
стадии…
И все же, на мой взгляд, твой набросок соответствует картине в том смысле, что верно
передает соотношение пространства, занятого на холсте фигурами, и пространства, занятого
домами, улицей и пр. Так вот, мне сразу бросилось в глаза, что фигуры будут раздавлены всем
остальным и что они вступят у тебя в слишком жестокую борьбу с окружением. Да, чертовски
жалею, что не видел картину в начальной стадии.
Тем не менее – хоть ты и предполагаешь противное – я ни на минуту не забывал, что
картину делаешь ты, а не я; поэтому в своих рассуждениях о ней я основываюсь на
неоспоримом даже для тебя факте, а именно на том, что делаешь ее ты.
Картина, кто бы ни писал ее, должна по преимуществу выражать только одну мысль и
притом выражать совершенно ясно.
Помнится, я как-то сказал ван дер Вееле, что, вопреки общему мнению, ценю ту его
картину, за которую он получил медаль в Амстердаме, именно потому, что ему удалось так
хорошо сохранить в ней единство стиля, несмотря на многообразие изображаемых в ней
вещей, и что она действительно и доподлинно представляет собой картину, иными словами,
нечто совершенно иное, чем реалистический этюд с натуры.
Но, в конце концов, мне ничего не известно о твоем первоначальном замысле, за
исключением этого маленького торопливого наброска, и я нисколько не сомневаюсь, что
многое в картине будет достойно похвалы. Тем не менее я не отступаюсь от того, что сказал, и
хочу снова подчеркнуть: боюсь, что твой передний план, например, не выдержит тяжести
всего находящегося на нем – он может оказаться слишком перегруженным краской или
некрепким и рыхлым, иначе говоря, «вялым».
Этим летом такая же штука получилась у меня с комнатушкой ткача, которую я так и не
закончил, потому что все слишком вылезло на передний план: к несчастью, картина начиналась
с того, что должно было быть вторым планом, первого же плана, прочного основания,
недоставало. И я упрекал себя точно так же, как сейчас упрекаю тебя. Это – опасность, которая
очень часто угрожает почти каждому художнику; порою получается даже так, что спасти
картину можно, лишь перенеся ее на холст более крупного размера.
P 57 note 45 Note45 Сентябрь 1885
Только что получил твое письмо и набросок твоей картины. Это, конечно, прекрасный
сюжет, и у меня нет возражений против композиции с точки зрения ее уравновешенности.
Но разреши мне сказать одну вещь, о которой я умолчал бы, если бы картина была
закончена и ее было бы уже трудно изменить, но о которой я говорю, потому что в картину
могут быть еще внесены известные изменения, не нарушающие линий. Дело вот в чем: фигура в
центре – женщина с граблями расположена хорошо. Но пройтись граблями по этому месту –
действие настолько маловажное, что его не должна выполнять главная фигура. По этой
причине я лично предпочел бы, чтобы центральной фигурой переднего плана была та, что несет
камни (это действие было бы здесь очень выразительно и мотивировано композицией в целом),
а фигура на втором плане (которая сейчас несет камни и играет в композиции второстепенную
роль) держала бы в руках грабли.
Возможно ли это с точки зрения хода твоей работы? Если нет, все равно подумай над
этим: обстоятельство, отмеченное мною, немаловажно и может дать повод к критике. То, что
фигура стоит, выпрямившись, – хорошо; но нельзя ли придумать для нее более интересное
действие, и притом так, чтобы не изменять линий. Не обижайся, пожалуйста, на мои
предложения – они, по-моему, не могут принести вреда, поскольку картина еще находится в
стадии создания. Не думаю, что это означает навязывать тебе мое мнение. Я считаю
чрезвычайно важным, чтобы действия фигур были выразительными – в особенности если
картина будет большая. Я понимаю, что это означает предъявлять тебе большие требования: я
ведь знаю, каким первостепенным фактором являются линии и равновесие их.
Но линии эти могут остаться красивыми и спокойными. Нет, я не заблуждаюсь: твоя
главная фигура в опасности; вот почему я не посмел скрыть от тебя свои впечатления. Я хотел
бы предложить, если ты, конечно, не сочтешь мои требования чрезмерными, чтобы одна из
женщин, несущих камни, нагнулась и выкладывала их, то есть чтобы они обе не были заняты
одинаковой работой. Впрочем, это ничего не изменит, потому что тогда у тебя будут две
наклоненные фигуры. Словом, мое замечание, в конце концов, не имеет большого значения – я
просто высказал то, что сразу же почувствовал.
Что касается моей работы «Едоки картофеля» (литографию ее ты видел), то это сцена,
которую я попытался написать, будучи вдохновлен своеобразным эффектом света в мрачной
хижине. Она написана в такой темной красочной гамме, что, например, светлые ее краски,
положенные на белую бумагу, выглядели бы чернильными пятнами; но на холсте они
выделяются своей светлостью благодаря силе противопоставленных им, например прусской
синей, которая накладывается совершенно несмешанной. Мои собственные критические
замечания касаются, главным образом, того, что, уделив внимание цвету, я упустил из виду
форму торсов. Головы и руки, однако, были сделаны очень тщательно, а так как наибольшее
значение имели именно они, все же остальное было почти совсем темным (и потому совершенно
иным по эффекту, чем на литографии), то манера, в какой я написал картину, извинительна в
гораздо большей степени, чем ты думаешь. Кроме того, сама картина отличается по рисунку от
любого из грубых набросков к ней, которые я до сих пор храню и которые сделал в хижине при
свете маленькой лампы; то же самое относится к литографии.
Далее хочу сообщить тебе, что после твоего отъезда отсюда я нарисовал целый ряд
голов, а кроме того, множество крестьян: землекопов, полольщиков, жнецов. Цвет – вот
главное, что прямо или косвенно занимало меня при этом. Я имею в виду смешение цветов –
красного с зеленым, синего с оранжевым, желтого с фиолетовым, комбинации дополнительных
цветов, их влияние друг на друга. Природа так же полна ими, как светотенью. Другая проблема,
которая каждый день заново поглощает меня и к которой, как мне кажется, ты утверждаешь, я
утратил интерес, – это передача формы и выявление ее крупными линиями и массами, когда о
контуре думаешь не в первую, а в последнюю очередь…
Продолжая сосредоточивать все внимание, прежде всего, на бедных крестьянках, я
каждый божий день должен справляться еще с пейзажем. Когда Венкебах зашел навестить
меня, я только что кончил писать хижины.
Что касается гравюр на дереве, то у меня буквально нет ничего нового, за исключением
четырех больших композиций Лермита. Для меня этот человек – второй Милле в полном
смысле этого слова: я обожаю его работы не меньше, чем работы самого Милле, а талант его
считаю таким же крупным, как талант последнего.
Здесь был мой брат. Он кое-что рассказал мне о событии, ставшем в Париже гвоздем
сезона и глубоко порадовавшем меня, – об успехе выставки Эжена Делакруа. Очень
заинтересовало меня и то, что он сообщил о Рафаэлли, живописце фигур, и Клоде Моне,
пейзажисте плюс колористе.
Что же до всего остального, то ты убедился на своем опыте, что век для художников
сейчас не столько золотой, сколько железный. Хочу этим сказать только, что им не так-то легко
выжить. По крайней мере, что касается меня, мой удел misere ouverte; 1 но, несмотря на это, мое
мужество, а может быть, и мои силы скорее возросли, чем уменьшились в сравнении с
прошлым. Не думай, что ты единственный, кто считает или считал своим долгом критиковать
меня до полного уничтожения; напротив, такая критика – пожалуй, единственное, что я до сих
пор слышал. А поскольку ты – не единственный, кто говорит или говорил со мной таким
образом, твоя критика ассоциируется у меня с критикой со стороны других людей, которой я
все более горячо противопоставляю убеждение в том, что мои попытки имеют свой raison
d'etre…
1 Неприкрытая нищета (франц.).
Я не всегда могу сохранять хладнокровие: по временам мне кажется, что люди
раздирают мое тело – так сильно меня захватывают эти вопросы и настолько мои убеждения
являются частью меня самого.
В названной выше литографии, равно как и в моих других работах, есть недостатки, это
бесспорно. Но моя работа ясно доказывает, что я передаю то, что вижу; поэтому, когда люди
судят о моей работе не в целом, без широты взгляда и не принимая во внимание цель моих
стремлений – писать крестьян в их повседневном окружении, – я не могу извинить моих
критиков и считать их позицию честной.
Ты, например, считаешь мою работу в совокупности крайне слабой и со всеми
подробностями доказываешь, что ее недостатки значительно перевешивают ее достоинства.
Так ты судишь о моей работе, а значит, и о моей персоне.
Ну, а я не принимаю такой оценки, решительно нет. Работа, о которой идет речь, –
изображение крестьян – так тяжела, что крайне слабый человек просто не возьмется за нее.
Я же, по крайней мере, взялся за дело и заложил некоторые основы для него, что
является отнюдь не самой легкой частью всякой работы! В рисовании, равно как в живописи, я
иногда умею схватить кое-что основательное и полезное, и притом схватить крепче, чем ты
полагаешь, друг. Но я всегда делаю то, чего еще не могу сделать, для того чтобы научиться это
делать… Впрочем, мне надоела эта тема. Поэтому я закончу, сказав, что у художников, которые
пишут крестьян и простых людей, трудная работа и что они поступили бы мудро, перестав
ссориться и, по возможности, подали друг другу руки. В единении – сила, и бороться мы
должны не друг с другом, а с теми, кто даже теперь препятствуют идеям, которые отстаивали
Милле и другие новаторы прошлого поколения. Для нас нет худшей помехи, чем эта роковая
междоусобная борьба.
Что же касается нас с тобой, то давай прекратим ее: ведь у нас одна и та же цель.
Мое заветное желание состоит в том, чтобы при всем различии между нами твои и мои
усилия шли параллельно, а не в противоположных направлениях. Поскольку я замечаю, что в
основных тенденциях и в принципе у нас есть много общего и что так, думается мне, будет и
впредь, твоя критика в целом – если ты относишь эту критику ко мне – несовместима, на
мой взгляд, с характером твоей собственной работы.
Общее у нас то, что мы ищем наши сюжеты в гуще народа; кроме того, нас объединяет
желание черпать материал для этюдов из жизни, независимо от того, рассматриваем мы этюды
как цель или как средство. Это означает, что у нас с тобой много общего. А в том, что мы
решительно противоположны друг другу в отношении техники рисунка или техники живописи,
я отнюдь не уверен. Во многом, не отрицаю, ты обогнал меня; тем не менее я считаю, что ты
ушел не слишком далеко.
Как бы то ни было, при наличии искреннего к тому стремления и доброй воли мы можем
быть полезны друг другу, можем поддержать друг друга, а поскольку в единении сила, я нахожу
желательным, чтобы мы остались друзьями.
Что касается техники, то я еще многое ищу; кое-что мне удается найти, и все же остается
еще бесконечно много такого, чего мне недостает. Но при всем том я знаю, почему я работаю
так, а не иначе, и усилия мои зиждутся на твердой почве. Совсем недавно я сказал Венкебаху,
что не знаю ни одного художника, который имел бы столько же недостатков, сколько есть у
меня; тем не менее я не убежден, что заблуждаюсь в главном.
По временам дело со мной обстоит так. Произведением двух отрицательных величин
является положительная. Возьми любой мой рисунок или этюд, особенно из тех, на которые я
сам укажу тебе в спокойном состоянии; в этих рисунках, равно как в цвете и тоне, ты найдешь
ошибки, которые реалист строго осудит, и явные неточности, которые я вижу сам и на
которые при известных обстоятельствах мог бы указать еще более резко и проницательно, чем
другие. Да, в них есть и неточности, и ошибки.
И все-таки я верю в одно: даже если я всегда буду делать работы, в которых люди
смогут найти ошибки, эти работы будут все-таки обладать известной жизненностью и своим
raison d'кtre, отодвигающими эти ошибки на задний план для всякого, кто ценит характерность
и оригинальность восприятия. Поэтому при всех моих ошибках меня не так легко уничтожить,
как думают многие. Я слишком хорошо знаю, какова моя цель, и слишком твердо убежден, что,
в конечном счете, стою на правильном пути, чтобы обращать много внимания на пересуды. С
меня довольно возможности писать то, что я чувствую, и чувствовать то, что пишу.
Тем не менее по временам все это делает жизнь мою очень трудной, и, думается мне,
впоследствии некоторые люди, возможно, пожалеют о том, что докучали мне своими обидными
отзывами, противодействием и равнодушием. Вот что я сейчас делаю: я так тщательно избегаю
людей, что не встречаюсь буквально ни с кем, за исключением бедняков крестьян, с которыми
непосредственно связан, потому что пишу их.
Такова политика, которой я держусь, и вполне возможно, что в скором времени я
откажусь от своей мастерской и поселюсь в крестьянской хижине, чтобы не видеть и не
слышать людей, именующих себя образованными.
Когда я говорю тебе, – ибо таково мое убеждение, – что нам следует остаться
друзьями, то делаю это потому, что наблюдаю за твоими стремлениями, которые ценю и
уважаю. Ты глубоко проникаешь в душу простых людей, и у тебя достаточно силы воли, чтобы
осуществить свои замыслы. Когда я говорю, что мы можем быть взаимно полезны и можем
оказать поддержку друг другу, то говорю так потому, что ты не признаешь условностей; когда
ты станешь более известен, ты, по всей вероятности, начнешь делать даже еще более смелые
вещи, и тогда это может вылиться в решительную борьбу, в которой картины одной школы
будут использованы в качестве оружия против другой! А в таком случае было бы неплохо,
чтобы несколько художников действовали согласно. С другой стороны, я считаю
небесполезным обмениваться взглядами и смотреть работы друг друга.
P 58 note 46 Note46 Сентябрь 1885
Сегодня я отправил в твой адрес корзинку, содержащую птичьи гнезда. У меня в
мастерской они тоже имеются. Это гнезда дрозда, черного дрозда, золотистой иволги,
крапивника и зяблика.
Надеюсь, они доедут в целости и сохранности.
Хорошо ли ты знаком с Эженом Делакруа? Я прочел о нем великолепную статью
Сильвестра…
Вот любопытный анекдот о Делакруа. У него был спор с одним другом по вопросу о
том, нужно ли работать исключительно с натуры, и Делакруа заявил, что этюды следует делать
с натуры, но самое картину – по памяти. Во время спора, который скоро стал весьма
накаленным, они шли по бульвару. Делакруа дал ему отойти на некоторое расстояние и затем
(сложив руки рупором), к ужасу респектабельных буржуа, проходивших мимо, зычным голосом
заорал ему вслед: «По памяти! По памяти!»
Не могу передать, с каким наслаждением я читал эту статью, равно как и другую статью
Жигу, посвященную Делакруа. Кроме того, я прочел хорошую книгу гравера Бракмона «О
рисунке и цвете».
И вот еще одно замечание Сильвестра о Делакруа: «Говорят, что Делакруа не рисует;
следовало бы сказать, что Делакруа не рисует, как другие». Знаешь, то же самое можно было
бы сказать в опровержение россказней о том, что Мауве, Израэльс и Марис не рисуют.
И еще одна подробность: как-то художник Жигу приходит к Делакруа с античной
бронзой и спрашивает его мнения насчет ее подлинности. «Это не античность, это Ренессанс»,