Ван Гог. Письма

по той уважительной причине, что ему неожиданно пришлось сдавать какой-то экзамен, к

которому, я опасаюсь, он был отнюдь не подготовлен.

Если предположить, что вышеназванный юный француз не солгал насчет экзамена, он,

отвечая, вероятно, потряс экзаменаторов своим апломбом, который приобрел в публичном

доме, где провел весь канун предстоящего испытания…

У него, действительно, очень много сходства с бравым генералом Буланже в том

смысле, что он тоже нередко посещает милых дам из так называемых «кафе-концертов».

524

Я провел вчерашний вечер с моим младшим лейтенантом. Он собирается уехать в

пятницу и по дороге задержится на ночь в Клермоне, откуда даст тебе телеграмму, с каким

поездом прибывает. Встречай его, всего вероятнее, в воскресенье утром.

Сверток, который он тебе передаст, содержит 35 этюдов, в том числе и те, которыми я

страшно недоволен, хотя все-таки посылаю их, чтобы ты составил себе хотя бы смутное

представление о красоте здешних ландшафтов. К ним приложен набросок, изображающий меня

самого: согнувшись под грузом мольберта и холста, я бреду по залитой солнцем тарасконской

дороге.

Есть в свертке этюд Роны: вода и небо – цвета абсента, мост – голубой, фигуры бродяг

– черные; есть там сеятель, прачки и другие этюды, неудавшиеся и незаконченные – особенно

большой пейзаж с кустарником.

Что стало с холстом «Памяти Мауве»? Поскольку ты о нем не упоминаешь, я склонен

думать, что Терстех наговорил тебе насчет него что-нибудь неприятное – его, мол, не примут в

дар или что-то в этом роде. Если это так, я, понятное дело, не намерен расстраиваться.

Работаю сейчас над таким этюдом: две баржи, вид сверху, с пристани; обе баржи –

фиолетово-розовые, вода – очень зеленая, неба нет, на мачте трехцветное знамя. Грузчик возит

на тачке песок. Получил ли ты три рисунка с садами? Предчувствую, что на почте скоро

откажутся их принимать – чересчур велик формат.

Боюсь, что не сумею найти здесь красивую натурщицу. Одна согласилась, но потом,

видимо, решила, что заработает больше, шатаясь по кабакам и занимаясь кое-чем еще почище.

Она была великолепна: взгляд как у Делакруа, ухватки – до странности первобытные.

Я, в общем, все принимаю терпеливо, поскольку ничего другого не остается, но эти постоянные

неудачи с моделями все-таки действуют мне на нервы. Собираюсь на днях заняться этюдом с

олеандрами. Когда пишешь гладко, как Бугро, люди не стесняются тебе позировать; я же, как

мне думается, теряю модели потому, что они считают мои полотна «плохо написанными»,

сплошной пачкотней. Словом, милые потаскушки боятся себя скомпрометировать – вдруг над

их портретом будут смеяться. Ей-богу, тут недолго и в отчаяние впасть – я ведь чувствую, что

мог бы кое-что сделать, будь у людей побольше сочувствия. Смириться же и сказать себе:

«Зелен виноград» – я не в силах: слишком горько сознавать, что у меня опять нет моделей.

Как бы то ни было, придется набраться терпения и поискать других…

Печальная перспектива – сознавать, что на мои полотна, может быть, никогда не будет

спроса. Если бы они хоть окупали расходы, я мог бы сказать про себя, что деньги никогда меня

не интересовали.

Однако при данных обстоятельствах я только о них и думаю. Что поделаешь!

Постараюсь все-таки продолжать и работать лучше.

Мне часто кажется, что я поступил бы разумнее, если бы перебрался к Гогену, а не звал

его сюда. Боюсь, как бы он в конце концов не стал меня упрекать за то, что я зря сорвал его с

места…

Сегодня же напишу ему и осведомлюсь, есть ли у него модели и сколько он им платит.

Когда стареешь, надо уметь отбросить все иллюзии и заранее все рассчитать, прежде чем

приниматься за дело.

В молодости веришь, что усердие и труд обеспечат тебя всем, что тебе нужно; в моем

возрасте в этом начинаешь сомневаться. Я уже писал Гогену в последнем письме, что если

работать, как Бугро, то можно рассчитывать на успех: публика ведь всегда одинакова – она

любит лишь то, что гладко и слащаво. Тому же, у кого более суровый талант, нечего

рассчитывать на плоды трудов своих: большинство тех, кто достаточно умен, чтобы понять и

полюбить работы импрессионистов, слишком бедны, чтобы покупать их. Но разве мы с Гогеном

будем из-за этого меньше работать? Нет. Однако нам придется заранее примириться с

бедностью и одиночеством. Поэтому, для начала, поселимся там, где жизнь всего дешевле. Если

же придет успех, если в один прекрасный день у нас окажутся развязаны руки – тем лучше.

Образ Бонграна-Юндта – вот что глубже всего волнует меня в «Творчестве» Золя.

Как верно он говорит: «Вы думаете, несчастные, что если художник пробился благодаря

таланту и завоевал известность, он может почить на лаврах? Напротив, вот теперь-то он и

должен создавать только первоклассные вещи. Сама известность понуждает его работать

особенно тщательно, тем более что возможность продать свой труд появляется все реже. При

малейшем проявлении слабости вся свора завистников накинется на него, и он утратит и свою

известность, и то кратковременное доверие, с каким взирает на него изменчивая и непостоянная

публика».

Карлейль выражается еще решительнее: «Как известно, светляки в Бразилии так ярки,

что дамы по вечерам прикалывают их шпильками к своей прическе. Слава, конечно, вещь

прекрасная, но для художника она то же самое, что шпилька для бедных насекомых.

Вам угодно преуспеть и блистать? А знаете ли вы, с чем это связано?»

Так вот, я боюсь успеха. Мне страшно подумать о похмелье, ожидающем

импрессионистов на следующий день после их победы: а вдруг те дни, которые кажутся нам

сейчас такими тяжелыми, станут для нас тогда «добрым старым временем»?

Мы с Гогеном обязаны все предусмотреть. Мы должны работать, должны иметь крышу

над головой, постель, словом, все необходимое, чтобы выдержать осаду, в которой нас держат

неудачи и которая продлится всю нашу жизнь… Короче, вот мой план: жить, как монахи или

отшельники, позволяя себе единственную страсть – работу и заранее отказавшись от

житейского довольства…

Будь я так же честолюбив, как оп, мы, вероятно, никогда не сумели бы ужиться. Но я не

придаю никакого значения моему личному успеху, процветанию. Мне важно лишь, чтобы

смелые начинания импрессионистов не оказались недолговечными, чтобы у художников были

кров и хлеб насущный. И я считаю преступлением есть этот хлеб в одиночку, когда на ту же

сумму могут прожить двое.

Если ты художник, тебя принимают либо за сумасшедшего, либо за богача; за чашку