Ван Гог. Письма

живописью.

Маленький крестьянский садик вертикального формата великолепен в натуре по

колориту: у георгинов цвет роскошного темного пурпура; двойной ряд цветов – розовых с

зеленью, с одной стороны, и оранжевых, почти без зелени, с другой. В центре – низкий белый

георгин и маленькое гранатовое дерево с ослепительно оранжевой листвой и зелено-желтыми

плодами. Почва – серая, высокие тростники – голубовато-зеленые, смоковницы –

изумрудные, небо – голубое, дома – белые с зелеными окнами и красными кровлями. Утром

они залиты солнцем, вечером утопают в тени, подчеркнутой и отбрасываемой смоковницами и

тростником. Вот бы Квоста или Жаннена сюда! Ведь для того, чтобы охватить все это, нужна

целая школа, нужно, чтобы художники – портретисты, жанристы, пейзажисты, анималисты –

вместе работали в одной местности, дополняя друг друга, как старые голландцы…

Здесь, даже в дни безденежья, есть одно преимущество перед севером – прекрасная

погода (мистраль – и тот ее не портит). Великолепное солнце, на котором иссох Вольтер,

попивая свой кофе. Тут всюду невольно чувствуется что-то от Вольтера и Золя. Все тут так

живо – настоящий Ян Стен или Остаде!

Последние дни чувствую себя очень, очень хорошо. Надеюсь со временем стать

настоящим местным жителем.

У одного крестьянина я видел в саду резную деревянную статую женщины, когда-то

возвышавшуюся на носу испанского корабля. Она стояла в кипарисовой рощице и страшно

напоминала Монтичелли.

Ах, эти крестьянские сады с их большими красными великолепными провансальскими

розами, с их лозами и смоковницами! Как поэтично все это выглядит под могучим, всегда

ярким солнцем, несмотря на которое листва остается свежей я зеленой!..

Мой сосед и его жена (бакалейщики) до странности походят на чету Бюто.

Однако здесь ферма и кабак выглядят менее зловеще и драматично, чем на севере: зной

и т. д. делают нищету менее безысходной и удручающей.

520

Вскоре ты познакомишься со сьёром Пасьянс Эскалье, исконным крестьянином: прежде

он пас быков на Камарг, а теперь садовничает на одной из ферм Кро.

Сегодня отправлю тебе рисунок, сделанный с его портрета, а также набросок с портрета

почтальона Рулена.

Колорит портрета крестьянина не так темен, как в нюэненских «Едоках картофеля», но

такой цивилизованный парижанин, как Портье, опять ничего в нем не поймет. Ты – и то

изменился, а вот он остался прежним, а ведь ей-богу жаль, что в Париже так мало портретов

людей в сабо. Не думаю, что мой крестьянин повредит, скажем, твоему Лотреку. Более того,

смею предполагать, что по контрасту полотно Лотрека покажется еще более изысканным, а мой

холст выиграет от такого чужеродного соседства: выжженный и прокаленный ярким солнцем,

продутый всеми ветрами простор особенно разителен рядом с рисовой пудрой и шикарным

туалетом. Досадно все-таки, что у парижан нет вкуса к суровой грубости, к полотнам

Монтичелли, к равнинам, пахнущим полынью. Впрочем, не стоит отчаиваться только потому,

что твоя мечта не осуществляется.

Я чувствую, как покидает меня то, чему я научился в Париже, и как я возвращаюсь к

тем мыслям, которые пришли мне в голову, когда я жил в деревне и не знал импрессионистов.

И я не удивлюсь, если импрессионисты скоро начнут ругать мою работу, которая

оплодотворена скорее идеями Делакруа, чем их собственными.

Ведь вместо того чтобы пытаться точно изобразить то, что находится у меня перед

глазами, я использую цвет более произвольно, так, чтобы наиболее полно выразить себя.

Мы сейчас оставим теорию в покое, но предварительно я поясню свою мысль примером.

Допустим, мне хочется написать портрет моего друга-художника, у которого большие

замыслы и который работает так же естественно, как поет соловей, – такая уж у него натура.

Этот человек светловолос. И я хотел бы вложить в картину все свое восхищение, всю свою

любовь к нему.

Следовательно, для начала я пишу его со всей точностью, на какую способен. Но

полотно после этого еще но закончено. Чтобы завершить его, я становлюсь необузданным

колористом.

Я преувеличиваю светлые тона его белокурых волос, доходя до оранжевого, хрома,

бледно-лимонного.

Позади его головы я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность –

создаю простой, но максимально интенсивный и богатый синий фон, на какой я способен, и эта

нехитрая комбинация светящихся белокурых волос и богатого синего фона дает тот же эффект

таинственности, что звезда на темной лазури неба.

Точно тем же путем я шел и в портрете крестьянина, хотя в этом случае не стремился

передать таинственный блеск неяркой звезды в беспредельном просторе. Я просто представил

себе этого страшного человека в полуденном пекле жатвы, которого мне предстояло

изобразить. Отсюда – оранжевые мазки, ослепительные, как раскаленное железо; отсюда же –

тона старого золота, поблескивающего в сумерках.

И все-таки, дорогой мой брат, добрые люди увидят в таком преувеличении только

карикатуру.

Но что нам в том? Мы читали «Землю» и «Жерминаль»; поэтому, изображая

крестьянина, мы не можем не показать, что эти книги, в конце концов, срослись с нами, стали

частью нас.

Не знаю, сумею ли я написать почтальона так, как я его чувствую; подобно папаше

Танги, этот человек – революционер и, видимо, настоящий республиканец, потому что он

искренне презирает ту республику, которой так довольны мы, и вообще несколько сомневается

в самой идее республики, разочаровавшей его. Однажды я видел, как он пел «Марсельезу», и

передо мною ожил 89-й год – не тот, что наступает, а тот, что наступил 99 лет назад. В нем

было что-то в точности похожее на Делакруа, Домье, старых голландцев.

К сожалению, этого не передаст никакое позирование, а сделать картину без модели,

понимающей, чего от нее хотят, нельзя.

Признаюсь тебе, что последние дни были для меня исключительно трудными в

материальном отношении.

Как я ни стараюсь, жизнь здесь обходится не дешево – примерно во столько же, что и в

Париже, где на 5-6 франков в день еле сводишь концы с концами.

Если я нахожу модель, это немедленно отражается на моем бюджете. Но неважно – я

все равно буду гнуть свое.

Поэтому могу тебя заверить, что если ты случайно пришлешь мне больше денег, чем

обычно, от этого выиграю не я, а только мои картины. У меня один выбор – стать либо

хорошим, либо никудышным художником. Предпочитаю первое. Но живопись все равно что

слишком дорогая любовница: с ней ничего не сделаешь без денег, а денег вечно не хватает.