Ван Гог. Письма

– вертикальный, другой – горизонтальный. Содержания в каждом хватит на целую картину,

как, впрочем, и в других этюдах. Но я, ей-богу, не знаю, получатся ли у меня когда-нибудь

неторопливые, спокойно проработанные вещи; мне кажется, у меня вечно будет выходить нечто

растрепанное…

Думаю, что в диковатости моих этюдов маслом отчасти виноват здешний неутихающий

ветер. Ведь то же самое чувствуется и в работах Сезанна.

513

Если бы я стал задумываться обо всех, вероятно, предстоящих нам неприятностях, я

вообще не смог бы ничего делать; но я очертя голову накидываюсь на работу, и вот результат

– мои этюды; а уж если буря в душе ревет слишком сильно, я пропускаю лишний стаканчик и

оглушаю себя.

Само собой разумеется, таким путем я стану не тем, чем должен бы стать, а лишь еще

немного более одержимым.

Раньше я в меньшей степени чувствовал себя художником, но теперь живопись

становится для меня такой же отрадой, как охота на кроликов для одержимых, – они

занимаются ею, чтобы отвлечься.

Внимание мое становится сосредоточенней, рука – уверенней.

Вот почему я решаюсь почти определенно утверждать, что моя живопись станет лучше.

У меня ведь, кроме нее, ничего нет.

Читал ли ты у Гонкуров, что Жюль Дюпре также производил на них впечатление

одержимого?

Однако Жюль Дюпре все-таки сумел найти чудака-любителя, который платил ему за

картины. Ах, если бы и мне посчастливилось найти такого же, чтобы не сидеть у тебя на шее!

После кризиса, через который я прошел по приезде сюда, я не в силах больше строить

планы: я чувствую себя решительно лучше, но надежда, стремление пробиться во мне

сломлены, и работаю я лишь по необходимости, чтобы облегчить свои нравственные страдания

и рассеяться.

514 29 июля

Ты упомянул о пустоте, которую порой ощущаешь в себе; то же самое – и со мной.

Но подумай сам: наше время – эпоха подлинного и великого возрождения искусства;

прогнившая официальная традиция еще держится, но, по существу, она уже творчески

бессильна; однако на одиноких и нищих новых художников смотрят покамест как на

сумасшедших; и они – по крайней мере с точки зрения социальной – на самом деле

становятся ими из-за такого отношения к ним.

А ведь ты делаешь то же самое дело, что и эти мастера: ты снабжаешь их деньгами и

продаешь их полотна, что позволяет им делать новые. Если художник калечит себе характер

слишком напряженной работой, в результате которой теряет способность ко многому, например

к семейной жизни т. д., и если он, следовательно, творит не только с помощью красок, но и за

счет самоотречения, за счет разбитого сердца, то ведь и твоя работа не приносит тебе никакой

выгоды, а, напротив, требует от тебя того же полудобровольного, полувынужденного

подавления своего «я», что и работа художника.

Этим я хочу сказать, что косвенно ты также трудишься в живописи, где производишь

больше, нежели, например, я. Чем больше ты становишься торговцем предметами искусства,

тем больше ты становишься человеком искусства. Надеюсь, что и со мною – то же самое: чем

больше я становлюсь беспутной и больной старой развалиной, тем больше во мне говорит

художник и творец, участник того великого возрождения искусства, о котором идет речь.

Вот так обстоит дело. И все-таки вечное искусство и его возрождение, этот зеленый

побег, который дали корни старого срубленного ствола, – вещи слишком уж духовные, и на

сердце становится тоскливо, как подумаешь, что проще и дешевле было бы творить не

искусство, а свою собственную жизнь…

Знаешь ли ты, кто такие «мусме»? (Тебе это станет известно, когда ты прочтешь

«Госпожу Хризантему» Лоти). Так вот, я написал одну такую особу.

Это отняло у меня целую неделю – ничем иным я заниматься не мог. Меня злит вот

что: чувствуй я себя как следует, я бы за то же время отмахал еще несколько пейзажей; а

теперь, чтобы справиться с моей мусме, я должен был экономить умственную энергию. Мусме

– это японская или, в данном случае, провансальская девушка лет 12-14. Теперь у меня два

готовых портрета – зуав и она…

Написана девушка на белом фоне, богатом нюансами зеленого веронеза. На ней

полосатый корсаж – лиловый с кроваво-красным и юбка – королевская синяя с крупными

желто-оранжевыми крапинками. Тело – матовое, серо-желтое, волосы – лиловатые, брови –

черные, а ресницы и глаза – прусская синяя с оранжевым. В пальцах зажата веточка олеандра

– ведь руки тоже изображены.

515

Думаю, что если бы здесь был Гоген, моя жизнь капитально изменилась бы: сейчас мне

по целым дням не с кем перемолвиться словом. Вот так-то. Во всяком случае его письмо

бесконечно меня порадовало. Слишком долгая и одинокая жизнь в деревне отупляет; из-за нее я

могу – не сейчас, конечно, но уже будущей зимой – стать неработоспособен. Если же приедет

Гоген, такая опасность отпадет: у нас с ним найдется о чем поговорить.

516 note 56 Note56 Начало августа

Сейчас я занят новой моделью – это почтальон 1 в синем с золотом мундире, бородач с

грубым лицом Сократа. Он, как и папаша Танги, заядлый республиканец. В общем, личность

поинтереснее многих других…

l Письмоносец Рулен, ставший затем верным другом Ван Гога.

Я собираюсь впредь кое-что изменить в своих картинах, а именно – вводить в них

побольше фигур.

Фигуры – единственное в живописи, что волнует меня до глубины души: они сильнее,

чем все остальное, дают мне почувствовать бесконечность…

Сегодня вечером я наблюдал великолепный и очень редкий эффект. У пристани на Роне

стояла большая баржа, груженная углем. Только что прошел ливень, и при взгляде сверху она

казалась влажной и блестящей. Вода была желто-белая и мутно-серо-жемчужная, небо –

лиловое, за исключением оранжевой полоски заката, город – фиолетовый. По палубе

вереницей тянулись взад и вперед синие и грязно-белые рабочие, разгружавшие судно. Сущий

Хокусаи! Было уже слишком поздно, чтобы браться за краски, но, когда этот угольщик

вернется, я за него примусь. Тот же эффект видел я на железнодорожном складе, на который

недавно набрел. Там найдутся и другие мотивы.

517

Итак, сейчас я работаю над двумя фигурами – головой и поясным портретом (включая

руки) старого почтальона в темно-синем мундире.

У него голова Сократа, в высшей степени интересная для живописца.

Писать фигуры – вот наилучший и наикратчайший путь к совершенствованию.

Поэтому, работая над портретами, я всегда преисполняюсь уверенности в себе, так как знаю,

что эта работа – самая серьезная, нет, не то слово, – такая, которая развивает все, что есть во