Ван Гог. Письма

предельно напрячь силы.
Как этого не хватает художникам!..
В Сент-Мари я так и не уехал: рабочие кончали красить дом…
497
Работаю над пейзажем с хлебами, который, по-моему, уступает, например, белому саду;
он напоминает те два пейзажа Монмартра, что я послал на выставку «Независимых», но, на мой
взгляд, он более основателен и более выдержан в смысле стиля.
Занят я и другим сюжетом – фермой со стогами; этот этюд будет, вероятно, парным к
первому…
Полагаю, что скорее добьюсь успеха, если придам своим работам и даже делам
несколько больший масштаб, не ограничивая себя слишком малым.
Именно поэтому я решил увеличить формат картин и смело взялся за холсты размером в
30; последние обходятся мне в 4 франка за штуку, что не дорого, если учесть расходы на
доставку.
Перед последней картиной все остальные бледнеют; это натюрморт с расставленными в
ряд кофейниками, чашками и блюдцами синего и желтого цвета.
Тут все дело в рисунке.
Я невольно вспоминаю знакомые мне работы Сезанна: он так ярко, например в «Жатве»,
которую мы видели у Портье, передал то, что есть терпкого в природе Прованса. Она теперь не
та, что весной, но я люблю ее не меньше, хотя здесь все постепенно выгорает.
Повсюду сейчас глаз видит старое золото, бронзу, даже медь; в сочетании с раскаленной
добела зеленой лазурью неба это дает восхитительный, на редкость гармоничный колорит со
смешанными тонами a la Делакруа.
Если бы Гоген согласился перебраться ко мне, мы изрядно шагнули бы вперед. Мы
сразу бы стали первооткрывателями юга, и против этого никто уж не посмел бы возразить. Я
должен добиться постоянной устойчивости колорита, которой достиг в этой затмевающей
остальные картине. Я вспоминаю, что рассказывал когда-то Портье о принадлежащих ему
работах Сезанна: если смотреть их поодиночке, они не бог весть что; но когда они повешены
рядом, каждая из них придает яркость колориту соседней. Он говорил еще, как хороши полотна
Сезанна в золотых рамах, что предполагает очень повышенную красочную гамму. Может быть,
и я вышел на верную дорогу; может быть, и мой глаз приучается видеть здешнюю природу.
Подождем еще немного – покамест я не совсем уверен в этом.
Последняя моя картина не теряется на фоне красных плиток, которыми вымощена
мастерская. Когда я кладу холст на этот пол очень красного, кирпично-красного цвета, колорит
картины не мутнеет и не блекнет. Природа в окрестностях Экса, где работает Сезанн, не
отличается от здешней – это все та же Кро. Когда я приношу холст домой и говорю себе:
«Гляди-ка, у меня, кажется, получились тона папаши Сезанна», – я хочу сказать этим лишь
одно: Сезанн, как и Золя, местный уроженец, потому он так хорошо и знает этот край; значит,
чтобы получались его тона, нужно знать и чувствовать ландшафт, как знает и чувствует он.
498
Если сомневаешься – лучше воздержись,– вот что я написал Гогену и вот что я думаю
сейчас, читая его ответ. Если он захочет вернуться к нашему предложению– его дело; убеждая
же его согласиться, мы будем выглядеть просто смешно…
Поздравляю с открытием у тебя выставки Моне и очень жалею, что не увижу ее. Ей-
богу, Терстеху не вредно бы досмотреть выставку; он еще придет к этой мысли, но слишком
поздно, как ты и предсказывал. Очень примечательно, что он переменил, наконец, мнение о
Золя,– я ведь по опыту знаю, что он слышать о нем не мог. Забавный все-таки характер у
Терстеха! С ним нужно только терпение. У него есть одна превосходная черта, он тверд и
бесповоротен в своих суждениях, но стоит ему убедиться, как в случае с Золя, что дело обстоит
иначе, чем ему казалось, – и он не только немедленно меняет прежнюю точку зрения, но и
смело выступает в защиту новой.
Боже мой, какое несчастье, что вы с ним стоите сейчас на разных позициях в деловых
вопросах! Но что поделаешь? Это уж, как говорится, судьба.
Тебе посчастливилось, что ты познакомился с Ги де Мопассаном. Я только что прочел
«Стихотворения», его первую книгу, посвященную им его учителю Флоберу; в этом сборнике
есть одна вещь, «У реки», в которой уже чувствуется настоящий Мопассан. Среди французских
романистов он стоит рядом с Золя, подобно тому как среди художников рядом с Рембрандтом
стоит Вермеер Дельфтский…
А теперь поговорим о Гогене. Дело вот в чем: я думал, что он окончательно приперт к
стене, и всячески корил себя – ведь у меня есть деньги, а у моего товарища, который работает
лучше меня, их нет; значит, говорил я себе, пусть возьмет у меня половину, если хочет.
Но раз дела у Гогена не так уж плохи, то и мне не стоит торопиться. Я решительно
умываю руки, и единственное соображение, которым я собираюсь руководствоваться впредь,
таково: выгодно ли будет для моего брата и меня, если я приглашу товарища работать вместе со
мною; выиграет на этом мой товарищ или проиграет?..
Не собираюсь входить в обсуждение планов Гогена. Мы этой зимой уже обдумали
положение, и выводы, к которым мы пришли, тебе известны. Знаешь, мне кажется, что
ассоциация импрессионистов должна стать чем-то вроде сообщества двенадцати английских
прерафаэлитов; я уверен, что такая ассоциация возможна и что художники сумеют обеспечить
друг другу существование и независимость от торговцев картинами, если только передадут в
собственность своей организации значительное число картин и согласятся делить как прибыли,
так и убытки.
Не думаю, что такая организация просуществует очень долго, но, пока она будет
существовать, можно будет жить и работать без боязни.
Однако, если завтра Гоген и банкиры предложат мне передать хотя бы десять полотен
ассоциации торговцев, я, пожалуй, и не окажу им такого доверия, в то время как ассоциации
художников я охотно отдал бы не то что десять, а пятьдесят картин…
С какой стати называть такую организацию сообществом художников, если она будет
состоять из банкиров? Разумеется, мой товарищ волен делать, что ему угодно,– бог с ним, но
меня-то его проект отнюдь не приводит в восторг.
Предпочитаю принимать вещи, как они есть, ничего в них не меняя, чем переделывать
их лишь наполовину.
Допускаю, что великая революция, лозунг которой: художник – хозяин искусства, –
всего лишь утопия. Что ж, тем хуже.
Ясно одно: раз жизнь коротка и быстротечна, а ты – художник, значит, пиши…
Нахожу довольно странной одну подробность проекта Гогена. Сообщество обещает
оказывать художнику поддержку при условии, что последний предоставляет ему десять
картин.
Если на это согласятся хотя бы десять художников, банкиры прикарманят для начала
сразу сто полотен. Дорого же обойдется поддержка этого еще не существующего сообщества!
499
Пишу тебе из Сент-Мари – я таки выбрался, наконец, к морю. У Средиземного моря
цвет макрели, то есть непрерывно меняющийся. Оно то зеленое, то лиловое; сейчас оно кажется
синим, а через секунду уже принимает серый или розовый оттенок…
Я привез с собой холсты и уже исписал их – две марины, вид деревни и рисунки,
которые вышлю тебе почтой завтра, когда вернусь в Арль…
Как только представится возможность, снова приеду сюда и сделаю еще несколько
этюдов.
Берег здесь песчаный, нет ни скал, ни камней; точь-в-точь Голландия, только дюн
меньше, а синевы больше…
В городке, вернее, деревне не наберется и сотни домов…
Но я все равно надеюсь вернуться сюда.
Подходил ко мне красавец жандарм, выспрашивал, кто я такой; подходил и кюре. Люди
здесь, наверно, хорошие: даже у кюре вид порядочного человека…
Вечером гулял по безлюдному берегу моря. Это было не весело и не грустно – это было
прекрасно.
На темной синеве неба пятна облаков, то еще более синих, чем яркий кобальт, то
светлых, напоминающих голубую белизну Млечного Пути. На синем фоне – яркие звезды:
зеленоватые, желтые, белые, розовые, более светлые, более похожие на драгоценные камни,
чем у нас на родине и даже в Париже; их можно сравнить с опалами, изумрудами, ляпис-
лазурью, рубинами, сапфирами.
Море – темный ультрамарин, берег – лиловатый и бледно-розовый, кусты на дюнах
(высотой до 5 метров) – прусская синяя.
500
Теперь, когда я повидал здешнее море, я до конца понял, как важно остаться на юге и
научиться доводить колорит до предельной яркости – ведь отсюда до Африки рукой подать.
Прилагаю к письму рисунки, сделанные в Сент-Мари. Рано утром, перед самым
отъездом, я нарисовал еще лодки, а теперь начал картину размером в 30 – большой кусок моря
и небо справа.
Я успел написать лодки, пока они отплывали; я и раньше наблюдал, как они выходят в
море, но, поскольку это происходило в очень ранний час, мне все не удавалось изобразить их.
У меня есть еще три рисунка местных домов, но они мне покамест нужны, пришлю их со
следующей почтой; дома сделаны довольно грубовато, но у меня есть и другое, отработанное
лучше…
На юге следует оставаться, даже если жизнь здесь дороже, и следует вот почему: кто
любит японское искусство, кто ощутил на себе его влияние – а это общее явление для всех
импрессионистов,– тому есть смысл отправиться в Японию, вернее сказать, в места,
равноценные Японии.
Я считаю, что в конечном счете будущее нового искусства – на юге.
Однако оставаться одному там, где двое или трое могли бы хоть немного облегчить друг
другу жизнь, – плохая политика.
Мне бы очень хотелось, чтобы и ты немного пожил здесь; ты вскоре почувствовал бы,
как меняется тут восприятие: начинаешь смотреть на все глазами японца, по-другому
чувствуешь цвет.
Поэтому я убежден, что длительное пребывание в этих краях позволит мне раскрыть мое
я.
Японец рисует быстро, очень быстро, молниеносно: нервы у него тоньше, а восприятие
проще.
Я здесь всего несколько месяцев, но сознайся, разве в Париже я мог бы сделать рисунок
с лодками всего за какой-нибудь час, да еще не прибегая к помощи рамки, без всяких
измерений, а просто дав полную свободу своему перу?
Вот я и говорю себе: рано или поздно труд возместит все расходы.
Как мне хочется заработать столько денег, чтобы иметь возможность пригласить сюда
хороших художников, слишком часто изнывающих сейчас в грязи Малого бульвара!..
Если сюда приедет Гоген, мы с ним сможем сопровождать Бернара в Африку, куда его
посылают отбывать воинскую повинность…
Анкетен и Лотрек едва ли похвалят то, что я теперь делаю. В «Revue Independante»
появилась как будто статья об Анкетене, в которой его именуют главой нового направления,
еще более рьяно подражающего японцам, и т. д. Сам я ее не читал, но ведь главой-то Малого
бульвара, несомненно, является Сёра, а в подражании японцам маленький Бернар заходит,
пожалуй, подальше, чем Анкетен…
Писсарро прав, утверждая, что следует смело преувеличивать эффекты, создаваемые
контрастом или гармонией цветов. То же самое и в рисунке. Рисунок и верный колорит – это
может быть еще не самое главное, чего надо добиваться, потому что отражение реальности в
зеркале, даже воспроизведенное в цвете и т. д., отнюдь не будет картиной, а лишь
фотографией..
501
Прочел статью Жеффруа о Клоде Моне. Очень хорошо написано. Как бы мне хотелось
побывать на его выставке! Утешаюсь одним – природа вокруг меня такова, что просто не
остается времени думать о чем-нибудь другом: ведь сейчас время жатвы.
Я получил письмо от Бернара. Он пишет, что чувствует себя очень одиноким, но все-
таки работает и даже написал о самом себе новое стихотворение, где довольно трогательно
потешается над собой.
И еще он спрашивает: «К чему работать?» Но спрашивает он это, не прекращая работы;
он говорит себе, что работать бесполезно, но говорит так, не прекращая работы, а это совсем
не то, что бросить подобную фразу, не работая. Хотел бы я посмотреть, что он делает…
Целую неделю я тяжело и непрерывно работал – писал хлеба на самом солнцепеке.
Итог: этюды хлебов, пейзажи и эскиз сеятеля – вспаханное поле, лиловые комья земли, на
горизонте голубой с белым сеятель, а за ним невысокие спелые хлеба.
Надо всем этим желтое небо и желтое солнце.
Уже из простого перечисления цветов ты видишь, что колорит играет в этой
композиции чрезвычайно важную роль.
Этот эскиз, холст размером в 25, неотступно мучит меня в том смысле, что я все время
задаю себе вопрос, а не принять ли его всерьез и не сделать ли из него какую-нибудь ужасную
картину, чего мне очень и очень хочется. Но я тут же спрашиваю себя, хватит ли у меня сил,
чтобы ее завершить.
Одним словом, я постоянно откладываю эскиз в сторону и почти не решаюсь о нем
думать. Написать сеятеля – мое давнее желание, но такие давние желания исполняются далеко
не всегда. Проще говоря, я побаиваюсь. Тем не менее после Милле и Лермита остается сделать
лишь одно – сеятеля, но в цвете и большого формата.
Поговорим-ка лучше о другом.
Я, наконец, обзавелся моделью: это зуав с крошечной мордочкой, лбом быка и глазами
тигра. Я начал его портрет и сразу же вслед за первым – второй. Погрудный его портрет дался
мне страшно трудно: мундир того же синего цвета, какой бывает у синих эмалированных
кастрюль; шнуры на мундире – блеклого оранжево-красного; на груди две звезды; словом,
наибанальнейший и очень трудный синий цвет.
Я усадил зуава так, что его кошачья, бронзовая от загара головка в феске цвета краплака
вырисовывалась на фоне зеленой двери и оранжевой кирпичной стены. Это уже само по себе
дает такой грубый контраст несочетаемых цветов, что его нелегко передать.
Я нахожу этюд, который сделал с зуава, очень жестким, и тем не менее я хотел бы всегда
работать над столь же вульгарными и даже кричащими портретами. На них я учусь, а к этому-то
я, в первую очередь, и стремлюсь в каждой работе.
На втором портрете в полный рост он сидит у меня на фоне белой стены.
Обратил ли ты внимание на серию рисунков Рафаэлли «Улица», опубликованную
недавно в «Figaro». Центральный изображает, по-моему, площадь Клиши с ее оживленным
движением. Очень выпукло. В одном из номеров «Figaro» помещены, если не ошибаюсь, также
рисунки Каран д'Аша…
Очень интересуюсь, что собирается предпринять Гоген, но уговаривать его переехать
сюда не намерен: я ведь не знаю, есть ли у него охота к тому. Поскольку у него большая семья,
он, может быть, сочтет своим долгом сначала рискнуть и ввязаться в какое-нибудь большое
дело, чтобы заработать и получить возможность вернуть себе положение отца семейства.
Во всяком случае, я не намерен связывать ему руки, что неизбежно произойдет, если он
поселится вместе со мною.
Если ему охота ввязаться в вышеназванное дело, значит, у него есть на то основания, и я
не стану его отговаривать, коль он и впрямь принял такое решение, о чем мы, может быть,
узнаем из его ответа.
502
А я и не знал, что статья о Клоде Моне написана тою же рукой, что статья о Бисмарке.
Гораздо полезнее читать такие вещи, чем писания декадентов, которые вечно стремятся облечь
самые заурядные мысли в причудливую и вычурную форму.
Я очень недоволен тем, что сделал за последние дни, – это уродливо. И все-таки фигура
интересует меня куда больше, чем пейзаж.
Сегодня отправлю тебе рисунок, сделанный с моего зуава.
Писать этюды с фигур, чтобы искать и учиться, – это, в конце концов, самый короткий
для меня путь к чему-нибудь стоящему.
Бернар столкнулся с той же проблемой. Он прислал мне сегодня набросок публичного
дома. Прилагаю его к настоящему письму – повесь его у себя рядом с циркачами, которых ты
получил от него. На оборотной стороне рисунка – стихи, выдержанные в том же тоне, что и
рисунок. Вполне вероятно, что у Бернара есть более разработанный этюд на ту же тему.
Не удивлюсь, если он попросит у меня в обмен голову зуава, хотя последняя очень
уродлива. Но поскольку мне не хотелось бы отбирать у него этюд, который можно продать, я не
соглашусь на обмен, если только он не возьмет в придачу хотя бы небольшую сумму.
Здесь все еще идет дождь, что весьма пагубно для хлебов, которые еще не сжаты.
У меня, к счастью, все эти дни была модель.
Мне нужна одна книга – «Азбука живописи» А. Кассаня. Я заказал ее у здешнего
книготорговца, прождал две недели, а потом мне объявили, что в заказе нужно указать
фамилию издателя, которая мне неизвестна.
Буду тебе очень признателен, если ты раздобудешь для меня этот учебник. Небрежность,
беззаботность и лень местных жителей не поддаются описанию, каждый пустяк превращается
тут в проблему…
Меня часто огорчает, что живопись похожа на скверную любовницу, которая постоянно
требует денег, которой всегда их мало; я говорю себе, что даже если у меня порой и получается
приличный этюд, его все равно было бы дешевле у кого-нибудь купить.
Остается одно – надежда на то, что со временем начнешь работать лучше, но и эта
надежда – мираж. Словом, тут ничем не поможешь, разве что объединишься с каким-нибудь
хорошим работником и вдвоем начнешь делать больше…
Очень хорошо, что Клод Моне сумел с февраля по май сделать целых десять картин.
Работать быстро не значит работать менее основательно – тут все зависит от опыта и
уверенности в себе.
Жюль Герар, охотник на львов, рассказывает, например, в своей книге, что молодые
львы с трудом справляются с лошадью или буйволом, тогда как старые убивают жертву одним
хорошо рассчитанным ударом лапы или укусом и проделывают эту операцию с удивительным
мастерством.
Я не нахожу здесь той южной веселости, о которой столько разглагольствует Доде;
напротив, тут много пошлого жеманства и неопрятной небрежности, но край, тем не менее,
очень красив.
Однако здешняя природа мало напоминает Бордигеру, Гиер, Геную, Антиб: там реже
дует мистраль и горы придают ландшафту совсем иной характер. Здесь же все плоско, и
местность, если отбросить более яркий колорит, напоминает скорее Голландию, но не
сегодняшнюю, а времен Рейсдаля, Гоббемы и Остаде.
Больше всего меня удивляет почти полное отсутствие цветов: в хлебах не увидишь
васильков, маки тоже встречаются очень редко.
503
Вчера и сегодня я работал над «Сеятелем», которого полностью переделал. Небо –
желтое и зеленое, земля – лиловая и оранжевая. Из этого великолепного мотива, несомненно,
можно сделать картину; надеюсь, что она и будет когда-нибудь сделана – не мною, так другим.
Вопрос заключается вот в чем. «Ладья Христа» Эжена Делакруа и «Сеятель» Милле
совершенно различны по фактуре.
В картине «Ладья Христа» – я имею в виду голубой и зеленый эскиз с пятнами
лилового, красного и отчасти лимонно-желтого в нимбе – даже колорит говорит языком
символов.
«Сеятель» Милле – бесцветно сер, как картины Израэльса.
Так вот, можно ли написать «Сеятеля» в цвете, с одновременным контрастом желтого и
лилового (как плафон с Аполлоном, который у Делакруа именно желт и лилов)? Можно или
нельзя? Разумеется, можно. А вот попробуй-ка такое сделать! Это как раз один из тех случаев,
о которых папаша Мартен говорит: «Тут надо создать шедевр».
Не успеешь за это приняться, как уже впадаешь в сущую метафизику колорита в духе
Монтичелли, в такое хитросплетение цветов, выпутаться из которого с честью чертовски
трудно.
Тут сразу становишься человеком не от мира сего, вроде как лунатиком – ведь тебе
неизвестно даже, выйдет ли у тебя что-нибудь путное.
Но выше голову, и не будем предаваться унынию. Надеюсь вскоре выслать тебе и этот
эскиз, и другие. У меня есть еще вид на Рону с железнодорожным мостом у Тринкеталя: небо и
река цвета абсента, набережные – лилового тона, люди, опирающиеся на парапет,-
черноватые, сам мост – ярко-синий, фон – синий с нотками ярко-зеленого веронеза и резкого
оранжевого.
Это опять незаконченный опыт, но такой, в котором я ищу чего-то особенно надрывного
и, следовательно, особенно надрывающего сердце.
504
Предупреждаю заранее: все сочтут, что я работаю чересчур быстро.
Не верь этому.
Ведь искренность восприятия природы и волнение, которые движут нами, бывают порой
так сильны, что работаешь, сам не замечая этого, и мазок следует за мазком так же естественно,
как слова в речи или письме. Следует только помнить, что так бывает не всегда и что в будущем
тебя ждет немало тяжелых дней – дней без проблеска вдохновения.
Следовательно, куй железо, пока горячо, и только успевай откладывать поковку в
сторону.
У меня не готова еще и половина тех 50 холстов, которые можно было бы выставить, а я
должен в этом году сделать их полностью.
Наперед знаю, что их осудят за скороспелость.
505
Я отказываю себе во многом и не вижу в этом большой беды, но говорю себе: «Будут у
меня необходимые деньги в будущем или нет, во многом зависит от того, насколько
напряженно работаю я сейчас».
На почте ко мне придираются за то, что я посылаю тебе слишком большие рисунки,
которые трудно доставить в сохранности.
А у меня опять два новых рисунка. Когда их наберется с полдюжины, я их скатаю и
отправлю с поездом, багажом.
Не тороплюсь с отправкой потому, что уж если этюды плохо сохнут здесь, на жаре, то у
тебя не высохнут и подавно.
Я набросал большой этюд маслом – Гефсиманский сад с голубым и оранжевым
Христом и желтым ангелом. Земля – красная, холмы – зеленые и голубые. Стволы олив –
карминно-лиловые, листва – зеленая, серая, голубая. Небо – лимонное.
Я говорю «набросал», так как считаю, что фигуры таких размеров нельзя писать без
модели.
506
Я вернулся с Монмажура, где провел целый день в обществе моего приятеля младшего
лейтенанта. Мы с ним облазили старый сад и нарвали там украдкой великолепных смокв. Будь
этот сад побольше, он точь-в-точь напоминал бы Параду у Золя: высокий тростник,
виноградные лозы, плющ, смоковницы, оливы, гранатовые деревья с мясистой ярко-оранжевой
листвой, вековые кипарисы, ясени, ивы, каменные дубы, полуразвалившиеся лестницы, пустые
проемы стрельчатых окон, белые глыбы, поросшие лишайником, и там и сям, среди листвы,
рухнувшие стены…
Кузнечики здесь не такие, как у нас, а вроде того, что изображен ниже, или тех, что мы
видим в японских альбомах; над оливами роем вьются зеленые и золотые шпанские мухи…
А любопытно все-таки, до чего плохо в материальном отношении живется всем
художникам – поэтам, музыкантам, живописцам, даже самым удачливым. То, что ты недавно
написал мне о Ги де Мопассане, лишний раз подтверждает мою мысль… Все это вновь
поднимает вечный вопрос: вся ли человеческая жизнь открыта нам? А вдруг нам известна лишь
та ее половина, которая заканчивается смертью?
Живописцы – ограничимся хотя бы ими, – даже мертвые и погребенные, говорят со
следующим поколением и с более отдаленными потомками языком своих полотен.
Кончается ли все со смертью, нет ли после нее еще чего-то? Выть может, для художника
расстаться с жизнью вовсе не самое трудное?
Мне, разумеется, обо всем этом ничего не известно, но всякий раз, когда я вижу звезды,
я начинаю мечтать так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на черные точки, которыми на
географической карте обозначены города и деревни.
Почему, спрашиваю я себя, светлые точки на небосклоне должны быть менее доступны
для нас, чем черные точки на карте Франции?
Подобно тому как нас везет поезд, когда мы едем в Руан или Тараскон, смерть уносит
нас к звездам.
Впрочем, в этом рассуждении бесспорно лишь одно: пока мы живем, мы не можем
отправиться на звезду, равно как, умерев, не можем сесть в поезд.
Вполне вероятно, что холера, сифилис, чахотка, рак суть не что иное, как небесные
средства передвижения, играющие ту же роль, что пароходы, омнибусы и поезда на земле.
А естественная смерть от старости равнозначна пешему способу передвижения.
507
Из твоего письма я узнал важную новость – Гоген принял предложение. Разумеется,
будет лучше всего, если он, бросив барахтаться в тамошнем дерьме, прямиком явится сюда: он
рискует снова вываляться в нем, если по дороге застрянет в Париже.
Впрочем, он, возможно, сумеет там продать привезенные с собой картины; это было бы
очень недурно. Прилагаю к письму ответ Гогену.
Хочу сказать тебе вот что: сейчас я чувствую себя лучше, чем полгода назад, и потому
готов работать на севере с тем же воодушевлением, что на юге.
Если мне лучше переехать в Бретань, где за небольшие деньги можно устроиться на
полный пансион, я без колебаний согласен вернуться на север. Однако Гогену переезд на юг,
несомненно, принесет пользу, особенно потому, что на севере через четыре месяца вновь
начнется зима…
Разумеется, картины Рикара или, скажем, Леонардо да Винчи не становятся хуже от
того, что их немного; но, с другой стороны, работы Монтичелли, Домье, Коро, Добиньи и
Милле также нельзя считать плохими, хотя эти полотна зачастую делались чрезвычайно быстро
и имеются в сравнительно большом количестве.
Что до моих пейзажей, то мне все больше кажется, что самые лучшие из них – те,
которые я писал особенно быстро.
Возьми, например, тот, набросок с которого я тебе послал, – жатву и стога. Мне,
правда, пришлось еще раз пройтись по нему, чтобы выправить фактуру и гармонизировать
мазки, однако сама работа была в основном сделана за один долгий сеанс, и, возвратясь к ней, я
постарался внести в нее как можно меньше изменений.
Но, уверяю тебя, когда я возвращаюсь после такого сеанса, голова у меня настолько
утомлена, что если подобное напряжение повторяется слишком часто, как было во время жатвы,
я становлюсь совершенно опустошенным и теряю способность делать самые заурядные вещи.
В такие минуты мысль о том, что я буду неодинок, доставляет мне удовольствие. Очень
часто, приходя в себя после утомительного умственного напряжения – попыток
гармонизировать шесть основных цветов: красный, синий, желтый, оранжевый, фиолетовый,
зеленый, – я вспоминаю превосходного художника Монтичелли, который, говорят, был
пьяницей и сумасшедшим.
О, эта работа, и этот холодный расчет, которые вынуждают тебя, как актера,
исполняющего очень трудную роль на сцене, напрягать весь свой ум и за какие-нибудь полчаса
охватывать мыслью тысячи разных мелочей!
В конце концов, единственное, чем я и многие другие могут облегчить душу и
отвлечься, – это как следует наливаться и побольше курить, что, несомненно, не слишком
добродетельно. Но, возвращаясь к Монтичелли, скажу: хотел бы я посмотреть на пьяницу перед
мольбертом или на лесах!
Разумеется, все эти злобные иезуитские россказни насчет Монтичелли и тюрьмы Ла
Рокет – грубая ложь.
Как Делакруа и Рихард Вагнер, Монтичелли, логичный колорист, умевший произвести
самые утонченные расчеты и уравновесить самую дифференцированную гамму нюансов,
бесспорно, перенапрягал свой мозг.
Допускаю, что он пил, как Йонкинд; но ведь он был физически крепче, чем Делакруа, а
значит, и страдал от лишений сильнее, чем последний (Делакруа был богаче) ; поэтому, не
прибегай они с Йонкиндом к алкоголю, их перенапряженные нервы выкидывали бы что-нибудь
еще похуже.
Недаром Эдмон и Жюль Гонкуры говорят буквально следующее: «Мы выбирали табак
покрепче, чтобы оглушить себя в огненной печи творчества».
Итак, не думай, что я стану искусственно взвинчивать себя, но знай, что я целиком
поглощен сложными раздумьями, результатом которых является ряд полотен, выполненных
быстро, но обдуманных заблаговременно. Поэтому, если тебе скажут, что мои работы сделаны
слишком быстро, отвечай, что такое суждение о них тоже вынесено слишком быстро. К тому же
я сейчас еще раз просматриваю все полотна, прежде чем отослать их тебе. Во время жатвы
работа моя была не легче, чем у крестьян-жнецов, но я не жалуюсь: такова уж судьба
художника, и даже если это не настоящая жизнь, я все равно почти так же счастлив, как если бы
жил идеально подлинной жизнью.
508
Я так поглощен работой, что никак не выберу время сесть за письмо…
Вчера, перед закатом, я был на каменистой вересковой пустоши, где растут маленькие
кривые дубы; в глубине, на холме, – руины; внизу, в долине, – хлеба. Весь ландшафт – во
вкусе Монтичелли: предельно романтичен. Солнце бросало на кусты и землю ярко-желтые лучи