Ван Гог. Письма

тоже работается гораздо лучше, когда я живу в достатке, чем когда я нуждаюсь. Только не

думай, что я дорожу своей работой больше, чем нашим общим благополучием или душевным

спокойствием. Очутившись здесь, Гоген сразу почувствует облегчение и быстро поправится. И

для него, может быть, настанет день, когда он снова захочет и сможет стать отцом семейства, а

оно у него есть.

Мне очень, очень любопытно, что он успел сделать в Бретани. Бернар пишет много

хорошего о его работах. Но создавать полнокровные полотна на холоде и в нищете бесконечно

трудно; поэтому вполне возможно, что Гоген в конце концов обретет подлинную родину на

более теплом и счастливом юге.

Если бы ты видел здешние виноградники! Тут попадаются гроздья весом в кило:

виноград в этом году великолепный, так как всю осень стояла хорошая погода, хотя лето и

оставляло желать лучшего…

Париж осенью, наверно, тоже очень хорош. Сам Арль, как город, ничего особенного

собой не представляет, ночью здесь черным-черно. Мне сдается, что обилие газа, горящего

оранжевым и желтым светом, лишь углубляет синеву ночи, здешнее ночное небо, на мой взгляд,

– и это очень смешно – чернее парижского. Если когда-нибудь вернусь в Париж, попробую

написать эффект газового света на бульваре.

Зато в Марселе все наоборот: по-моему, на Каннебьер ночью красивее, чем в Париже.

Я очень часто думаю о Монтичелли. Размышляя над тем, что рассказывают о его

кончине, я пришел к выводу, что надо отбросить версию насчет его смерти от пьянства, от

вызванного алкоголем отупения, следует помнить, что люди здесь проводят на воздухе и в кафе

гораздо больше времени, чем на севере.

Например, мой приятель почтальон целыми днями торчит в кафе и, разумеется, пьет,

чем занимался, впрочем, всю жизнь. Однако он отнюдь не отупел; напротив, за стаканом его

оживленность естественна и разумна; о политике же он рассуждает широко, как Гарибальди;

поэтому я убежден, что легенда о Монтичелли – жертве абсента имеет под собой не больше

оснований, чем имели бы подобные же россказни о моем почтальоне.

551

Начал новый холст размером в 30 – осенний сад: два пирамидальных кипариса

бутылочного цвета, три маленьких каштана с оранжево-сигарной листвой, небольшой бледно-

лимонный тис с фиолетовым стволом, два кроваво-красных и ало-пурпурных кустика.

Немного песку и травы, клочок синего неба.

Я дал себе клятву передохнуть, но каждый день повторяется одно и то же: я выхожу из

дому и вижу вокруг такую красоту, что не могу ее не писать.

Деньги, которые ты мне посылаешь и которые я сейчас прошу особенно часто, я

возмещу тебе своим трудом – и теперешние, и за прошлое время. Но дай мне поработать, пока

к тому есть хоть малейшая возможность; будет еще хуже, если я ее упущу.

Ах, дорогой брат, если бы я умел делать то, что вижу, если бы мы работали над этим

вместе с Гогеном и если бы к нам еще присоединился Сёра! К сожалению, нам пришлось бы

оценить его большие вещи, вроде «Натурщиц» или «Гранд-Жатт», тысяч в пять франков, по

самому скромному моему подсчету.

Следовательно, в случае объединения с ним мы с Гогеном должны были бы каждый

внести, как свой пай, полотен на 10 тысяч по номиналу.

Это точно совпадает с той суммой, которую я тебе называл, говоря, что за дом я

обязательно должен написать картин на 10 тысяч франков. Забавно все-таки – я

руководствуюсь не расчетами, а чувством, и все-таки в итоге получаю те же самые цифры, к

которым пришел бы, исходя из совсем другой точки зрения. Словом, о комбинации с Сёра я не

смею не то что говорить, но даже помыслить. Сначала мне следует поближе познакомиться с

Гогеном. С ним во всяком случае не пропадешь. Кстати, как только сумеешь, желательно

– бледно-голубое, фигуры цветные, листва чахлого дерева – желтая. Итого получается два

полотна в серых, приглушенных тонах и два в очень ярких.

Извини за скверные наброски – я совершенно вымотан тарасконским дилижансом и

мне не до рисования. Сейчас пойду обедать, а вечером напишу еще.

А декорация-то моя все-таки подвигается; думаю, что она научит меня более широко

видеть и писать.