Ван Гог. Письма

этого захочешь, а я соглашусь.

Я-то лично не придаю выставке никакого значения, но мне важно показать тебе, что я

тоже кое на что способен.

Пусть я даже не выставлюсь, но если у нас дома будут мои вещи, доказывающие, что я

не бездельник и не лентяй, я буду спокоен.

Самое же главное сейчас – работать не меньше, чем художники, которые работают

исключительно в расчете на выставку.

Выставлюсь я или не выставлюсь, а работать надо – только это дает человеку право

мирно курить свою трубку.

В этом году я постараюсь кое-что сделать, притом так, чтобы новая серия оказалась

лучше обеих прежних.

Надеюсь, что среди этюдов будут и такие, которые станут картинами. Я все еще намерен

написать звездное небо, а как-нибудь вечером, если будет светло, отправлюсь на то же

вспаханное поле.

Книга Толстого «В чем моя вера?» вышла во французском переводе еще в 1885 г., но я

не встречал ее ни в одном издательском проспекте.

Толстой, по-видимому, не верит в воскресение души и тела и, что особенно важно, не

верит в небесное воздаяние, то есть смотрит на вещи, как нигилисты. Однако, до некоторой

степени в противоположность им, он считает крайне важным, чтобы люди стремились делать

хорошо все, что они делают, так как это, вероятно, единственное, что им остается.

Не веря в воскресение из мертвых, он верит в то, что равноценно воскресению – в

непрерывность жизни, в прогресс человечества, в человека и его дела, которые почти всегда

подхватывают грядущие поколения. Его советы – не только утешительный обман. Он,

дворянин, сделался рабочим: умеет тачать сапоги, перекладывать печи, ходить за плугом и

копать землю.

Я ничего этого не умею, но я умею уважать человека, настолько сильного духом, чтобы

так измениться. Ей-богу, у нас нет оснований жаловаться, что мы живем в век лентяев, раз в

наше время существуют такие представители слабого рода человеческого, которые не слишком

верят даже в небо. Толстой, как я уже тебе, может быть, писал, верит в ненасильственную

революцию, которую, как реакцию на скептицизм, отчаяние, безнадежность и страдание,

вызовет в людях потребность в любви и религии.

544

Прилагаю к своему очень примечательное письмо Гогена, которое попрошу тебя

сохранить – оно исключительно важно. Я имею в виду его самоописание, тронувшее меня до

глубины души. Письмо это прибыло вместе с письмом Бернара, которое Гоген, вероятно,

прочел и одобрил; в нем Бернар снова повторяет, что хочет приехать сюда и предлагает мне

обмен картинами от имени Лаваля, Море, еще кого-то нового 1 и своего. Кроме того, он

сообщает, что Лаваль тоже приедет, а двое остальных собираются последовать его примеру.

Ничего лучшего я и не желаю, но, поскольку речь зайдет о совместной жизни нескольких

художников, я первым делом потребую, чтобы наша община для поддержания в ней порядка

избрала себе аббата, которым, естественно, будет Гоген. Вот почему мне хочется, чтобы он

приехал раньше остальных (кстати, Бернар и Лаваль не смогут прибыть раньше февраля, так

как Бернару предстоит прежде пройти в Париже призывную комиссию).

l Э. Шамайар.

Лично я хочу двух вещей: вернуть тебе истраченные на меня средства и дать Гогену

возможность спокойно и мирно дышать и работать, как подобает свободному художнику.

Если я верну деньги, которыми ты ссужаешь меня вот уже много лет, мы расширим дело

и создадим мастерскую не декаданса, но ренессанса.

Мы можем – я почти не сомневаюсь в этом – твердо рассчитывать, что Гоген навсегда

останется с нами, от чего обеим сторонам отнюдь не будет вреда. Напротив, объединившись,

каждый из нас станет еще больше самим собой и обретет в единении силу.

Замечу, кстати, что я не собираюсь обмениваться с Гогеном автопортретами, так как его

автопортрет, вероятно, слишком хорош; но я попрошу Гогена уступить его нам в счет платы за

первый месяц пребывания здесь или в возмещение расходов по переезду.

Видишь, не напиши я им решительно, этого автопортрета, вероятно, не существовало

бы. А теперь и Бернар написал свой.

Ох, сколько крови стоил мне мой этюд с виноградником! Но я его все-таки сделал. Это,

как всегда, квадратное полотно размером в 30, декорация для нашего дома. Однако холст у

меня начисто кончился.

А знаешь, когда приедет Гоген, дело примет серьезный оборот – для нас начнется новая

эра.

Прощаясь с тобой на Южном вокзале 1, я был глубоко несчастен и почти болен; еще

немного – и я бы спился, до такого предела я себя довел.

1 В Париже.

Той зимой у меня было смутное чувство, что мы целиком растратили себя на споры с

художниками и прочими интересными людьми, и я уже не смел ни на что больше надеяться.

Теперь же, после стольких усилий как с твоей стороны, так и с моей, на горизонте вновь

забрезжила надежда.

Останешься ты у Гупиля или не останешься – неважно: отныне ты неразрывно связан с

Гогеном и его последователями.

Тем самым ты станешь первым или одним из первых апостолов нашего дела среди

торговцев картинами. Меня же ожидают живопись и работа в окружении художников. Ты

постараешься добывать для нас деньги, а я буду побуждать всех, кто находится в пределах моей

досягаемости, работать как можно больше и сам стану примером для них в этом отношении.

Если мы выстоим, наше дело переживет нас.

После обеда мне придется написать Гогену и Бернару. Я скажу им, что мы в любом

случае должны крепко держаться друг друга и что я, со своей стороны, верю в наш союз,

который станет нашим оплотом в борьбе против денежных неприятностей и болезней…

– дадут мне возможность без дальнейших хлопот устроить постель для Бернара: мы положим

на пол соломенный матрас или тюфяк, и она готова; спать на ней будет либо он, либо я – кто

захочет.

Кухонная плита будет одновременно обогревать и мастерскую.

Но, скажешь ты, еще и краски вдобавок!

Да, еще и краски. Не могу иначе, хоть и упрекаю себя за такую просьбу. Мое самолюбие

вынуждает меня сделать все для того, чтобы мои работы произвели на Гогена известное

впечатление, и я собираюсь до его приезда работать как можно больше. Его появление,