Ван Гог. Письма

живописью, чем рисунками.

Как правило, людей, умеющих ловко рисовать, гораздо больше, чем тех, кто способен

быстро писать маслом и схватывать красочность природы. Такая способность всегда останется

редкой, и как бы долго картины ни завоевывали признание, на них рано или поздно найдется

покупатель. Но что касается полотен, написанных более или менее жирными мазками, то им, на

мой взгляд, нужно подольше сохнуть здесь, на юге.

Я читал, что работы Рубенса, хранящиеся в Испании, отличаются бесконечно более

сочным колоритом, чем его полотна, находящиеся на севере. Здесь даже руины, стоящие под

открытым небом, сохраняют белый цвет, в то время как на севере они темнеют и выглядят

грязно-серыми. Постепенно я начинаю лучше понимать красоту здешних женщин. Глядя на

них, я неизменно возвращаюсь мыслью к Монтичелли. В красоте здешних женщин огромную

роль играет цвет. Не хочу этим сказать, что у них некрасивые формы, но очарование их не в

формах, а в крупных линиях носимой с изяществом пестрой одежды и в тонах тела. Мне еще

придется помучиться, прежде чем я научусь изображать их такими, какими теперь вижу. Я

уверен лишь в одном – оставшись здесь, я этого добьюсь. Но, для того чтобы создать подлинно

южную картину, мало обладать известными техническими навыками. Нужно долго наблюдать

за вещами, чтобы глубоко понять их и дать замыслу вызреть. Покидая Париж, я даже не

предполагал, что Монтичелли и Делакруа окажутся такими правдивыми. Лишь теперь, прожив

здесь долгие месяцы, я начинаю убеждаться, что они ничего не выдумывали. И полагаю, что

через год, когда ты увидишь мои обычные сюжеты – сады или жатву, у них уже будет другой

колорит и, главное, другая фактура. И на этом изменения и вариации отнюдь еще не закончатся.

Чувствую, что мне не надо спешить в работе. В конце концов, не так уж трудно

следовать старинному правилу: сперва поучись лет десять, а потом уж принимайся за фигуры.

Именно так и поступал Монтичелли, если рассматривать многие его картины лишь как

этюды.

Его фигуры, как, например, желтая женщина, женщина с зонтиком (маленький холст,

принадлежащий тебе), влюбленные, принадлежавшие Риду, представляют собою нечто

законченное, такое, в чем, с точки зрения рисунка, больше нечего делать и чем можно только

восхищаться: Монтичелли достигает здесь сочности и великолепия рисунков Домье и Делакруа.

Принимая во внимание теперешние цены на его работы, приобретение их – отличное

помещение денег: рано или поздно наступит день, когда нарисованные им прекрасные фигуры

будут причислены к великим созданиям искусства.

Мне кажется, город Арль был раньше гораздо интереснее в смысле красоты женщин и

одежды. Теперь во всем этом меньше характера, чувствуется что-то больное и поблекшее.

Но, если присмотреться попристальнее, былое очарование все-таки оживает.

Вот почему я отдаю себе отчет в том, что ничего не потеряю, если останусь здесь и буду

просто наблюдать за окружающими предметами, словно паук, который выжидает, пока к нему в

сеть угодит муха. Мне не следует ни с чем торопиться: теперь я устроен и могу спокойно

пользоваться хорошей погодой или иным удобным случаем для того, чтобы время от времени

делать настоящую картину.

Милье – счастливец. У него столько арлезианок, сколько ему захочется, но ведь он их

не пишет: будь он художником, их у него не было бы. Видно, придется мне набраться терпения

и ждать, когда придет и мой час.

Читаю статью о Вагнере – «Любовь в музыке», автор, кажется, тот же, что написал и

книгу о нем. Как нам не хватает того же самого в живописи!

В своем сочинении «В чем моя вера?» Толстой, как мне представляется, выдвигает

следующую мысль: независимо от насильственной, социальной революции, должна произойти

внутренняя, невидимая революция в сердцах, которая вызовет к жизни новую религию или,

вернее, нечто совершенно новое, безымянное, но такое, что будет так же утешать людей и

облегчать им жизнь, как когда-то христианство.

Мне думается, книга эта очень интересна; кончится тем, что людям надоест цинизм,

скепсис, насмешка и они захотят более гармоничной жизни. Как это произойдет и к чему они

придут? Было бы смешно пытаться это предугадать, но уж лучше надеяться на это, чем видеть в

будущем одни катастрофы, которые и без того неизбежно, как страшная гроза, разразятся над

цивилизованным миром в форме революции, войны или банкротства прогнившего государства.

Изучая искусство японцев, мы неизменно чувствуем в их вещах умного философа, мудреца,

который тратит время – на что? На измерение расстояния от земли до луны? На анализ

политики Бисмарка? Нет, просто на созерцание травинки.

Но эта травинка дает ему возможность рисовать любые растения, времена года,

ландшафты, животных и, наконец, человеческие фигуры. Так проходит его жизнь, и она еще

слишком коротка, чтобы успеть сделать все.

Разве то, чему учат нас японцы, простые, как цветы, растущие на лоне природы, не

является религией почти в полном смысле слова?

Мне думается, изучение японского искусства неизбежно делает нас более веселыми и

радостными, помогает нам вернуться к природе, несмотря на наше воспитание, несмотря на то,

что мы работаем в мире условностей.

Как обидно, что вещи Монтичелли до сих пор не воспроизведены в прекрасных

литографиях и полных трепета жизни офортах! Хотел бы я послушать, что сказали бы

художники, если бы, скажем, тот, кто делал гравюры с Веласкеса, изготовил бы хороший офорт

с Монтичелли! Впрочем, это неважно. Я считаю, что наш первый долг – познавать прекрасное

и восхищаться им для самих себя, а не учить этому других; правда, первым и вторым можно

заниматься одновременно.

Завидую японцам – у них все исключительно четко. Они никогда не бывают скучными,

у них никогда не чувствуешь спешки. Они работают так же естественно, как дышат, и

несколькими штрихами умеют нарисовать фигуру так же легко, как застегнуть жилет.

Ах, я тоже должен научиться рисовать фигуру несколькими штрихами. Этому я посвящу

всю зиму. Вот тогда я уже смогу взяться за бульвары, улицы и кучу других сюжетов.

Сидя за этим письмом, я между делом набросал с дюжину рисунков. Я на верном пути,

но это нелегкий путь: я ведь пытаюсь несколькими штрихами изобразить мужчину, женщину,

малыша, лошадь, собаку и при том с прочно сколоченным телом, хорошо прилаженными

головой, руками, ногами…

Как-то госпожа де Ларбе Ларокет сказала мне: «Ах, Монтичелли, Монтичелли! Этому

человеку следовало бы возглавлять большую мастерскую на юге».