Ван Гог. Письма

– перебраться в убежище, причем мне, вероятно, придется пробыть там долго. В какой-то

очень слабой степени мою назойливость извиняет лишь то, что живопись поглощает все мысли

художника и он, видимо, не способен одновременно заниматься своим ремеслом и думать о

посторонних вещах. Это несколько печально, так как ремесло у нас неблагодарное, а

полезность его весьма спорна.

Тем не менее я не отказываюсь от мысли об ассоциации художников, о совместной

жизни нескольких из них. Пусть даже нам не удалось добиться успеха, пусть даже нас постигла

прискорбная и болезненная неудача – сама идея, как это часто бывает, все же остается верной

и разумной. Но только бы не начинать этого снова!..

Думаю, что в случае со мной природа сама по себе возымеет более благотворное

действие, чем лекарства. Покамест я ничего не принимаю.

587 note 87 Note87 29 апреля

Я зашел к г-ну Саллю и передал ему твое письмо к директору убежища Сен-Реми, куда

он поедет сегодня же; таким образом, к концу недели все, надеюсь, устроится. Но сам я был бы

очень рад и доволен, если бы мне через некоторое время удалось завербоваться в иностранный

легион лет на пять (туда, как мне кажется, берут до 40). Физически я чувствую себя лучше, чем

раньше, и военная служба, возможно, подействует на меня благотворнее всякого лечения. Я,

разумеется, ничего не решил – сперва надо все обдумать и посоветоваться с врачом, но мне

думается, такой выход был бы наилучшим.

Если военная служба отпадает, я все равно хочу по возможности продолжать занятия

живописью и рисунком. Однако я не в состоянии перебраться в Париж или Понт-Авен; к тому

же у меня нет ни охоты ехать, ни сожалений о том, что я не могу себе этого позволить.

Иногда, подобно тому как валы исступленно бьются о глухие скалы, на меня накатывает

бурное желанно держать кого-нибудь в объятиях, скажем, женщину типа наседки, но насчет

подобных порывов не следует заблуждаться – они всего лишь следствие истерической

возбужденности, а не реальные планы.

Мы с Реем уже не раз подтрунивали над этим. Он ведь предполагает, что и любовь

возбуждается микробами; его догадка меня не удивляет и, думается мне, вряд ли кого-нибудь

может шокировать. Разве ренановский Христос не дает нам бесконечно больше утешения, чем

множество христов из папье-маше, которых нам предлагают в заведениях, выстроенных

Дювалем и именуемых католическими, протестантскими и бог весть еще какими церквами?

Почему сказанное не может относиться и к любви? При первой же возможности я прочту

«Антихриста» Ренана. Не представляю себе еще, о чем идет речь в этой книге, но заранее

уверен, что найду там несколько незабываемых мест. Ах, милый Тео, если бы ты мог взглянуть

сейчас на здешние оливы, на их листву цвета старого, позеленевшего серебра на голубом фоне.

А оранжевые пашни! Это необычайно тонко, изысканно, словом, нечто совсем иное, чем

представляешь себе на севере.

Это – как подстриженные ветлы наших голландских равнин или дубовый подлесок на

наших дюнах: в шелесте олив слышится что-то очень родное, бесконечно древнее и знакомое.

Они слишком прекрасны, чтобы я дерзнул их написать или хоть задался такой мыслью.

Олеандры – те дышат любовью, те красивы, как «Лесбос» Пюви де Шаванна. Знаешь,

женщины на берегу моря? Но оливы – это нечто совсем особое; в них, если прибегнуть к

сравнению, есть что-то от Делакруа.

Кончаю. Хотел поговорить с тобой еще об очень многом, но у меня, как я тебе уже

писал, голова не в порядке…

Тем не менее пробую утешать себя той мыслью, что для человека недуги, подобные

моему, – все равно что плющ для дуба.

588 note 88 Note88 30 апреля

По случаю первого мая желаю тебе не слишком неудачного года и прежде всего доброго

здоровья.

Как мне хотелось бы перелить в тебя часть моих собственных сил – мне иногда

кажется, что их сейчас у меня слишком много! Тем не менее голова моя все еще не в том

состоянии, в каком ей полагается быть.

Насколько прав был Делакруа, питавшийся только хлебом и вином! Это давало ему

возможность жить в гармоническом согласии со своим ремеслом. Но тут сразу же встает

роковой вопрос о деньгах – ведь у Делакруа была рента. У Коро тоже. А Милле – но Милле

был крестьянином и сыном крестьянина. Ты, вероятно, не без интереса прочтешь статью,

которую я вырезал для тебя из одной марсельской газеты, – в ней упоминается Монтичелли и

дается описание весьма примечательной его картины, изображающей уголок кладбища. Но увы!

Вот еще одна печальная история.

Как грустно думать, что художник, добившийся успеха лишь наполовину, увлекает

своим примером с полдюжины других, еще более неудачливых, чем он сам!..

Я не в восторге от статьи о Моне, опубликованной в «Figaro». Статья в «Le XlX-e Siecle»

была неизмеримо лучше. Читая последнюю, так и представляешь себе картины, тогда как в

первой содержатся одни общие места, от которых становится тоскливо на душе.

Весь день сегодня занят упаковкой ящика с картинами и этюдами. Один этюд мне

пришлось заклеить газетами – краски шелушатся. Это одна из моих лучших работ, и, увидев

ее, ты, надеюсь, сумеешь более отчетливо представить себе, чем могла бы стать моя мастерская,

если бы затея с нею не провалилась.

Этот этюд, равно как и некоторые другие, во время моей болезни испортился от

сырости.

Во-первых, случилось наводнение и в дом проникла вода; во-вторых – и это главное, –

дом не топили вплоть до моего возвращения, когда я обнаружил, что из стен сочится вода и

селитра,

У меня создалось впечатление, что погибла не только мастерская, что непоправимо

испорчено и воспоминание о ней – мои этюды. А ведь мне так хотелось создать нечто пусть

очень простое, но долговечное! Видимо, я затеял борьбу против слишком превосходящих меня

сил. А еще вернее – все это просто проявление слабости с моей стороны, так как я с тех пор

испытываю необъяснимые, но очень болезненные угрызения совести. Ими, вероятно, и

объясняется то, что во время приступов я так много кричал, пытался обороняться и был не в

силах защищать себя. А ведь мастерская должна была служить не мне, но всем художникам

вроде того несчастного, о котором пишется в прилагаемой к этому письму статье. Не меня

первого постигает такая участь.

Что поделаешь!

Брийя в Монпелье пожертвовал искусству всю жизнь и целое состояние и тоже ничего

не добился.

Впрочем, нет, добился – холодного зала в городском музее, где, видя его безрадостное

лицо на портрете и прекрасные картины, посетитель, конечно, испытывает волнение, но точно