Ван Гог. Письма

прислать мне до отъезда:
цинковых белил 3 тюбика
кобальта 1 того же размера
ультрамарина 1 «
зеленого веронеза 4 «
изумрудной зелени 1 «
французского сурика 1 «
Прошу о красках на тот случай, если я получу возможность снова сесть за работу –
скоро опять зацветут сады.
Ах, если бы только меня оставили в покое!
Обдумаем все как следует, прежде чем перебираться в другое место. Ты сам видишь –
на юге мне везет не больше, чем на севере. Всюду примерно одно и то же.
Я думаю, мне придется сознательно избрать роль сумасшедшего, так же как Дега избрал
себе маску нотариуса. Только у меня, вероятно, не хватит сил играть такую роль.
Ты пишешь о том, что называешь «подлинным югом». Туда я не поеду, и вот почему:
там место для людей более всесторонних, более цельных, чем я. Я ведь годен лишь на то, чтобы
занимать промежуточное положение, играть незаметную и второстепенную роль.
Как бы ни было обострено мое восприятие, какой бы выразительности я ни достиг к
тому возрасту, когда угасают плотские страсти, я никогда не сумею воздвигнуть подлинно
величественное здание на таком шатком и гнилом фундаменте, как мое прошлое.
Поэтому мне в общем безразлично, что будет со мною дальше. Я даже согласен остаться
здесь, так как уверен, что со временем все образуется. Итак, поменьше опрометчивости – вот
самая лучшая для нас политика, тем более что ты теперь человек женатый, а я старею.
582 note 84 Note84 29 марта
Решил написать тебе еще несколько слов до твоего отъезда. Пока что все идет хорошо.
Позавчера и вчера на час выходил в город – присматривал сюжеты. Зашел также к себе и
убедился, что мои непосредственные соседи, те, кого я знаю, не были в числе лиц, подписавших
заявление. Что бы там ни делали остальные, среди этих людей, как я убедился, у меня еще есть
друзья.
Г-н Салль обещал, что в случае необходимости он за несколько дней подыщет мне
квартиру в другом квартале.
Я заказал несколько книг, чтобы было чем занять голову. Перечитал «Хижину дяди
Тома» – знаешь, книгу Бичер-Стоу о рабстве, «Рождественские рассказы» Диккенса и подарил
г-ну Саллю «Жермини Ласерте».
А теперь в пятый раз принимаюсь за «Колыбельную». Увидев ее, ты согласишься со
мной, что это просто-напросто дешевая лубочная картинка, даже еще хуже, потому что
лубочные картинки отличаются, по крайней мере, фотографической правильностью пропорций
и прочего, а здесь и этого нет. Словом, я попытался создать такой образ, какой возникает у не
имеющего представления о живописи матроса, когда он в открытом море вспоминает о
женщине, оставшейся на суше.
В лечебнице сейчас все очень-очень предупредительны со мной, что, равно как и многое
другое, чрезвычайно меня смущает и гнетет…
Какими странными кажутся мне эти последние месяцы: то беспримерные нравственные
муки, то минуты, когда занавес времени и всеподавляющих обстоятельств на мгновение
приоткрывается.
Разумеется, ты прав, чертовски прав, когда утверждаешь, что следует мириться с
печальной действительностью, но в то же время не отказываться от надежды. Вот я и надеюсь
снова уйти с головой в работу, которая так задержалась.
Да, чуть не забыл рассказать тебе про одну вещь, о которой часто думаю. Совершенно
случайно я прочел в старой газете статью о надписи на одной древней гробнице в Карпантра,
неподалеку от Арля.
Вот эта эпитафия, восходящая к очень древним временам – скажем, к эпохе
флоберовской Саламбо:
«Теба, дочь Телуи, жрица Озириса, никогда ни на кого не жаловавшаяся».
Если увидишь Гогена, расскажи ему про это. А я вспоминаю об одной поблекшей
женщине, с которою меня тоже свел случай. У тебя есть этюд этой женщины – у нее еще такие
странные глаза.
Что означают слова: «Никогда ни на кого не жаловавшаяся»?..
Вот ты пишешь мне о «подлинном юге», а я отвечаю, что ехать туда должны, на мой
взгляд, более цельные люди. Не кажется ли тебе, что «подлинный юг» – там, где обретаешь
достаточно разума, терпения и душевной ясности для того, чтобы уподобиться этой доброй
«Тебе, дочери Телуи, жрице Озириса, никогда ни на кого не жаловавшейся»? Рядом с нею я
чувствую себя бесконечно неблагодарным.
Желаю тебе и твоей невесте по случаю вашей свадьбы счастья и душевной ясности;
найдите этот «подлинный юг» в ваших сердцах.
583 note 85 Note85 Начало апреля
Пишу несколько слов, чтобы пожелать счастья тебе и твоей невесте. Как правило, в дни
праздников я с трудом нахожу слова для поздравлений, и это мучит меня, как нервный тик;
однако из сказанного мною отнюдь не следует, что я по этой причине менее горячо желаю тебе
счастья, чем ты, с полным основанием, – предполагаешь.
Благодарю за твое последнее письмо, а также присланные тобою краски и номера «Fifre»
с рисунками Форена.
Когда я посмотрел их, у меня создалось впечатление, что рядом с ними моя продукция
выглядит довольно-таки сентиментальной.
Прежде чем написать тебе, я несколько дней колебался, так как не знал, когда точно ты
уезжаешь в Амстердам и где будешь венчаться – в Амстердаме или Бреде. Но так как я
склонен думать, что бракосочетание состоится в Амстердаме, пишу туда в надежде, что в
воскресенье письмо уже будет у тебя.
Кстати, сегодня меня навестил мой друг Рулен. Он просил передать тебе наилучшие его
пожелания и поздравить тебя. Его посещение – большая для меня радость. На Рулена часто
ложится такое бремя, которое показалось бы слишком тяжелым любому другому на его месте;
но у него крепкая крестьянская натура, а поэтому неизменно здоровый и даже веселый вид. В
разговоре с ним я всегда узнаю что-нибудь новое и черпаю урок на будущее. Особенно когда он
твердит, что с годами дорога жизни отнюдь не становится ровнее. Я спросил, как, по его
мнению, мне следует поступить с мастерской, с которой я в любом случае должен буду
расстаться до пасхи, что мне и советуют сделать г-да Салль и Рей.
Я объяснил Рулену, что вложил в свой дом немало сил, приведя его в гораздо лучшее
состояние, чем то, в каком он мне достался, и в особенности проведя туда газ.
Меня вынуждают уехать, и мне придется подчиниться, но у меня не лежит сердце
снимать газовую установку и требовать возмещения убытков, хотя это стоило бы сделать.
Мне остается утешаться одним – сказать себе, что я устроил хорошее жилье для тех,
кто поселится в нем после меня, хоть я их, конечно, не знаю. Кстати, я еще до приезда Рулена
ходил с этой целью на газовый завод.
Рулен согласился со мной. Сам он рассчитывает осесть в Марселе.
Эти дни я чувствую себя хорошо, если не считать какой-то смутной тоски, причину
которой мне трудно определить. Как бы то ни было, я больше не слабею, а, наоборот, окреп и
работаю.
У меня сейчас на мольберте персиковый сад у дороги с Малыми Альпами на заднем
плане. В «Figaro», кажется, опубликована прекрасная статья о Моне, по словам Рулена, он
прочел ее и был изумлен.
Снять или хотя бы даже найти новую квартиру, тем более с платой помесячно, –
трудная проблема. Г-н Салль рассказал мне об одном очень хорошем доме, который сдается за
20 франков, но предупредил, что меня, может быть, опередят другие.
На пасху мне предстоят платежи – квартирная плата за три месяца, расходы по
переезду и т. д. Все это и неудобно и грустно, особенно потому, что не дает оснований
надеяться на что-нибудь лучшее.
Рулен сказал, вернее, дал понять, что ему вообще очень не нравится неспокойная
обстановка, сложившаяся в Арле этой зимой, не говоря уже о том, что она так скверно
отразилась на мне.
Но ведь в общем повсюду то же самое: дела идут неважно, выхода нет, люди
отчаиваются и, как ты удачно заметил, до такой степени озлобляются от безделья, что не могут
спокойно видеть того, кто еще не разучился смеяться и работать, и непременно набрасываются
на него.
Кажется, дорогой брат, я скоро оправлюсь настолько, что меня выпустят из лечебницы.
А я уже начал привыкать к ней и, если бы мне пришлось застрять там надолго, я сжился
бы с больничной обстановкой и даже нашел бы в ней сюжеты для живописи.
Напиши мне поскорее, если, конечно, выберешь время.
Семья Рулена все еще в деревне.
Он, правда, зарабатывает теперь больше, но жизнь на два дома влечет за собой
соответственно большие расходы, так что он не стал ни на грош богаче и забот у него не
поубавилось.
К счастью, сейчас отличная погода, стоят великолепные солнечные дни, так что местные
жители мгновенно позабыли свои горести и вновь загорелись энтузиазмом и пустыми
надеждами.
На днях перечитал «Рождественские рассказы» Диккенса: в них есть такая глубина
мысли, что к ним следует почаще возвращаться. Они чем-то чрезвычайно напоминают
Карлейля.
Хотя Рулен недостаточно стар, чтоб я годился ему в сыновья, он относится ко мне с
молчаливой и серьезной нежностью, словно ветеран к новобранцу. Он не говорит ни слова, но
всем своим видом как бы дает понять: мы не знаем, что будет завтра, но, что бы ни случилось,
рассчитывай на меня. А ведь приятно, когда к тебе так расположен обыкновенный человек –
не озлобленный, не печальный, не безупречный, не счастливый, даже не всегда правый, но зато
славный, неглупый, отзывчивый и доверчивый! Знаешь, когда я думаю о тех, с кем
познакомился в Арле и кого не забуду до смерти, мне кажется, что я не имею права жаловаться
на этот город.
583 б. См. письма к Полю Синьяку, Иоганне Ван Гог-Бонгер, Йозефу Якобу Исааксону и
Альберу Орье.
584
Несколько удивлен тем, что ты ни разу не написал мне за все эти дни. Впрочем, это,
видимо, просто случайность, как и в прошлый раз, когда ты ездил в Голландию…
У меня готово шесть весенних этюдов, в том числе два больших сада.
Очень тороплюсь с работой – здешние эффекты очень кратковременны…
Я снял квартиру из двух комнаток (за 6-8 франков в месяц, включая плату за воду) у г-
на Рея. Это, разумеется, недорого, но здесь гораздо хуже, чем было у меня в мастерской. Чтобы
переехать и отправить тебе картины, я должен предварительно расплатиться с моим прежним
домовладельцем. Вот почему я несколько растерян, не получая от тебя никаких известий! Ну, да
что поделаешь!
585 note 86 Note86 21 апреля
Письмо это, вероятно, застанет тебя уже в Париже.
К концу месяца собираюсь перебраться в убежище в Сен-Реми или иное учреждение
того же рода, о чем говорил со мною г-н Салль. Прости, что не вхожу в подробности и не
взвешиваю все «за» и «против».
У меня от разговоров об этом раскалывается голова.
Надеюсь, будет достаточно, если я скажу, что решительно не способен искать новую
мастерскую и жить там в одиночестве – ни здесь, в Арле, ни в другом месте: для меня сейчас
любое одинаково. Я пытался привыкнуть к мысли, что мне придется все начинать сначала, но в
данный момент это немыслимо.
Работоспособность моя постепенно восстанавливается, но я боюсь потерять ее, если
стану перенапрягаться и если на меня сверх того ляжет вся ответственность за мастерскую.
Итак, я решил на время перебраться в убежище ради собственного спокойствия и ради
спокойствия окружающих.
Меня несколько утешает то обстоятельство, что теперь я начинаю считать безумие такой
же болезнью, как любая другая, и воспринимаю его как таковую, тогда как во время приступов
все, что я воображал, казалось мне реальностью. Честное слово, не хочу ни думать, ни говорить
об этом. Избавь меня от необходимости объясняться, но прошу тебя и г-д Салля и Рея устроить
так, чтобы в конце этого месяца или в начале мая я смог бы поселиться там в качестве
постоянного пациента.
Начать снова жизнь художника, какую я вел прежде, уединиться в мастерской без
развлечений, если не считать посещения кафе или ресторана под осуждающими взорами
соседей и пр., – нет, этого я не могу. Жить же с другим человеком, даже с художником,
трудно, очень трудно: берешь на себя слишком большую ответственность. Не смею даже
думать об этом.
Давай попробуем месяца три, а потом увидим. Содержание мое обойдется франков в 80.
Я буду там немного писать и рисовать, но, конечно, не так неистово, как в прошлом году. Не
расстраивайся из-за всего этого. Последние несколько дней были грустными – переезд,
перевозка мебели, упаковка картин, которые я посылаю тебе. Грустно мне главным образом
потому, что все это ты дал мне с такой большой братской любовью, что в течение долгих лет ты
один поддерживал меня, а теперь я снова докучаю тебе этой печальной историей, – но мне
очень трудно выразить все, что я чувствую. Доброта, проявленная тобой по отношению ко мне,
не пропала даром, поскольку ты обладаешь ею и она остается при тебе, даже если ее
практические результаты равны нулю. Нет, никак не могу выразить то, что я чувствую.
Пойми, если одной из главных причин моего помешательства был алкоголь, то пришло
оно очень медленно и уйти может тоже только медленно, если ему, конечно, вообще суждено
уйти. Если виновато курение – то же самое. Надеюсь, однако, что они здесь ни при чем, хотя
многим людям свойственно такое закоренелое предубеждение против наркотиков, что они даже
не курят и не пьют.
А ведь нам и без того возбраняется лгать, красть и вообще иметь какие бы то ни было
большие или малые пороки, хотя довольно трудно обладать лишь одними добродетелями в том
обществе – хорошо оно устроено или дурно – другой вопрос, – в которое мы, бесспорно,
вросли всем своим существом…
Что ж, мой милый, от пороков нашего времени никуда не денешься, и, в конце концов,
только справедливо, что после долгих лет сравнительно хорошего здоровья мы рано или поздно
получаем, что заслужили. Что до меня, то должен признаться, я не выбрал бы сумасшествие,
если бы мог выбирать, но уж раз такая штука приключилась, от нее легко не отделаешься. Тем
не менее я могу найти утешение в том, что еще способен немного заниматься живописью…
Мысленно жму твою руку, но не знаю, сумею ли часто писать тебе, поскольку не
каждый день мой ум бывает настолько ясен, чтобы я мог писать совершенно логично.
586
Способность мыслить постепенно восстанавливается, но практически я все еще много,
много беспомощней, чем раньше. Я не в себе и не в силах сейчас сам устраивать свою жизнь.
Но лучше говорить обо всем этом как можно меньше…
Уверяю тебя, я стал гораздо спокойнее с тех пор, как знаю, что у тебя есть настоящая
подруга жизни. Главное – не воображай, будто я чувствую себя несчастным.
Я отчетливо сознаю, что болезнь давно уже подтачивала меня и что окружающие,
замечая у меня симптомы душевного расстройства, испытывали вполне естественные и
понятные опасения, хотя сам-то я ошибочно считал себя вполне нормальным. Это заставляет
меня весьма смягчить свои суждения о людях, которые, в сущности, хотели мне добра и
которых я слишком часто и самонадеянно порицал. Словом, мне очень жаль, что эти мысли и
чувства возникли у меня лишь теперь, когда уже слишком поздно и прошлого, естественно, не
воротишь.
Прошу тебя принять все это во внимание и считать решенным делом тот шаг, который
мы предпринимаем сегодня, как и уговорились с г-ном Саллем, – я имею в виду мой переезд в
убежище. Во всяком случае, мои неоднократные приступы были слишком сильными, чтобы я
мог колебаться и дальше.
К тому же я должен подумать о будущем – мне ведь теперь не 20, а 36 с лишним.
Отказавшись остаться на излечении, я обрек бы на форменную пытку и себя, и
окружающих: я чувствую – так оно и есть на самом деле, – что я вроде как парализован и не в
состоянии ни действовать, ни устраивать свою жизнь. Что будет потом – увидим.
Хотел еще порасспросить тебя о Голландии и о том, как ты провел последние дни, у
меня целая куча вопросов. Но я всегда был жалким эгоистом и остался им поныне, а потому
никак не могу не вернуться к тому, о чем толковал уже несколько раз: самое лучшее для меня