Ван Гог. Письма

– это наилучший громоотвод для недуга. Я всячески берегу себя и тщательно избегаю общения

с кем бы то ни было. Не спорю, свыкнуться с моими здешними товарищами по несчастью и

навещать их было бы гораздо менее эгоистично, но мне мое затворничество идет только на

пользу: дело подвигается, а это-то нам и нужно – мне давно уже пора начать работать лучше,

чем раньше.

Не знаю, скоро ли я выйду отсюда, но в любом случае будет лучше, если я выйду не

таким, каким прибыл, а умея написать портрет, обладающий определенным характером.

Конечно, я выражаюсь очень неумело: я ведь понимаю, что нельзя сказать «я умею написать

портрет» и не солгать при этом, так как искусство портрета не знает пределов. Но, как бы то ни

было, ты понял, что я хочу сказать – я должен научиться работать лучше, чем раньше.

Сейчас я мыслю совершенно нормально, чувствую себя совершенно здоровым и,

анализируя свое теперешнее состояние, могу надеяться, что в промежутках между

приступами,– если они, к несчастью, все-таки станут время от времени повторяться, – у меня

будут периоды просветления и возможность работать. Словом, анализируя свое теперешнее

состояние, я убеждаю себя, что мне надо отделаться от навязчивой мысли о моей болезни и

решительно двигаться вперед в избранной мною области – живописи.

Следовательно, намерение навсегда остаться в убежище означало бы, вероятно, что я

слишком все преувеличиваю.

На днях я прочел в «Figaro» об одном русском писателе, который всю жизнь страдал

нервной болезнью; болезнь эта время от времени выражалась в жестоких приступах и в конце

концов свела его в могилу.

Что поделаешь! От таких недугов есть лишь одно лекарство – напряженная работа.

И я налегаю на нее, пожалуй, больше, чем следует.

В общем я предпочитаю явную болезнь тому состоянию, в каком я был в Париже, когда

недуг еще вызревал во мне.

Сопоставив мой только что законченный автопортрет на светлом фоне с теми, которые я

написал в Париже, ты убедишься, что сейчас я выгляжу гораздо более здоровым, чем тогда.

Я даже склонен думать, что портрет лучше, чем письмо, расскажет тебе обо мне и

успокоит тебя на мой счет. Эта вещь заставила меня попотеть!

«Жнец» тоже, по-моему, подвигается. Он очень, очень прост. К концу месяца можешь

рассчитывать на 12 полотен размером в 30, но каждое – один из двух вариантов: либо этюд,

либо законченная картина. Быть может, моя поездка на юг все-таки начнет приносить плоды,

так как более синее небо и более сильный свет учат видеть вещи по-иному – особенно когда к

этим вещам подолгу приглядываешься.

Север покажется мне теперь чем-то новым, но я так жадно присматривался здесь ко

всему, что привязался к югу и долго буду тосковать о нем.

Думаю сейчас об одной забавной вещи. В «Манетт Саломон», в том месте, где идет спор

о современном искусстве, уж не помню, кто из художников, говоря о том, кто же окажется

«долговечен», заявляет: «Долговечны только пейзажисты». Отчасти это верно: Коро, Добиньи,

Милле, Дюпре, Руссо действительно долговечны, а ведь они по преимуществу пейзажисты.

Коро перед смертью сказал: «Мне снились пейзажи с розовым небом. Это было очаровательно».

Но ведь у Моне, Писсарро, Ренуара мы и находим розовые небеса. Словом, пейзажисты –

долговечны, и это чертовски верно.

О фигуре у Делакруа и Милле я сейчас не говорю.

В область чего же оригинального и долговечного теперь робко внедряемся мы? В

область портрета. Нам могут сказать, что область эта довольно старая. Верно. И в то же время

– совершенно новая. Мы еще поговорим об этом, а пока что давай собирать портреты, прежде

всего портреты художников, например Гийомена и его дочери. Сохрани также мой портрет

работы Рассела, которым я так дорожу. Обрамил ли ты портрет Лаваля? Кстати, ты еще не

высказал мне своего мнения о нем. Я нахожу его изумительным. Каким открытым взглядом

смотрит он сквозь стекла пенсе!

В последние дни меня разбирает неудержимое желание заняться портретом. Мы с

Гогеном спорили об этом и других аналогичных вопросах с предельным нервным напряжением

и до тех пор, пока наши силы не истощались окончательно.

Но, смею надеяться, из таких споров родится несколько хороших картин. Во всяком

случае, мы к этому стремимся. Насколько я себе представляю, мои сотоварищи в Бретани

делают недурные вещи. Я получил письмо от Гогена, о чем, по-моему, уже сообщил, и мне

страшно хочется взглянуть на то, что они там делают…

Уф! «Жнец» завершен. Мне думается, это одна из вещей, которые ты повесишь у себя

дома. Это образ смерти в том виде, в каком нам являет его великая книга природы, но я

попробовал сообщить картине «почти улыбающееся» настроение. Она выдержана в желтом –

бледно– и светло-желтом, за исключением фиолетовой линии холмов, и это кажется мне

довольно забавным – я-то ведь смотрел на пейзаж сквозь зарешеченное окно одиночки.

И знаешь ли, на что я надеюсь, раз уж у меня опять появилась надежда? На то, что для

тебя семья станет тем же, чем стала для меня природа – глыбы земли, трава, желтые хлеба,

крестьяне, то есть на то, что твоя любовь к людям поможет тебе не только работать, но

утешиться и восстановить свои силы, когда в том явится потребность. Поэтому прошу тебя –

не слишком утомляйся, а побереги себя и жену: может быть, в будущем вас еще ждет что-

нибудь хорошее и ждать его придется не очень долго.

Мне хочется еще раз повторить «Жнеца» для мамы. Если же не удастся, я напишу ко

дню ее рождения другую картину, а какую – решу позднее. Я пришлю ее тебе вместе с

остальными полотнами.

Уверен, что мама поймет мою работу: она ведь так же проста, как грубые гравюры на

дереве, какие встречаешь в деревенских календарях.

При первой же возможности пришли мне еще холста: я хочу повторить некоторые

полотна для сестры. А если я к тому же примусь и за другие осенние мотивы, у меня найдется,

чем занять себя весь этот месяц целиком. Ем я и пью сейчас, как волк. И должен сказать, что

врач ко мне очень благоволит. Да, я уверен, что мысль сделать несколько картин для

Голландии, то есть для мамы и сестры, – удачная мысль. Я имею в виду три, нет, четыре вещи:

«Жнеца», «Спальню», «Оливы» и «Хлебное поле с кипарисами», так как есть еще один человек,

которому я также хотел бы послать одно из моих полотен. Я буду работать над этими

повторениями с не меньшей охотой и большим спокойствием, чем для «Группы двадцати».

Словом, решено. Я чувствую в себе достаточно сил, чтобы справиться с чем угодно. Я выберу

лучшие из 12 последних полотен, и наши близкие получат вещи тщательно продуманные и