Ван Гог. Письма

проработанные. А ведь неплохо трудиться для людей, которые даже не знают, что такое

картина!..

Еще, может быть, годик работы, и я обрету уверенность в себе как художник.

А это нечто такое, чего стоит добиваться.

Однако для этого мало одного труда – нужна еще удача.

Не сильные красочные эффекты, а полутона – вот о чем я мечтаю в лучшие свои

минуты.

И, разумеется, такое направление моим мыслям придал осмотр музея в Монпелье. Ведь

там меня еще больше, чем великолепные вощи Курбе – «Деревенские барышни» и «Уснувшая

пряха», хотя они подлинное чудо, – взволновали портреты Брийя работы Делакруа и Рикара,

«Даниил» и «Одалиски» Делакруа, то есть вещи, которые держатся целиком на полутонах.

Тамошние «Одалиски» ведь совсем не то, что в Лувре,– они в основном фиолетовые.

Но как изысканны и богаты эти полутона!

Ну, пора, наконец, отправлять письмо. Все, что в нем написано, можно бы изложить в

двух словах: ничего нового. Но времени переделывать письмо у меня нет.

605 note 99 Note99 10 сентября

Ты написал мне очень ласковое и умное письмо. Разумеется, я согласен с тобой насчет

того, что было бы хорошо, если бы человечество состояло из таких людей, как Руссо, Бодмер и

подобные им художники.

Согласен я и с тем, что Я. Г. Вейсенбрух умеет изображать грязные бечевники,

искривленные ветлы и показывать каналы в таких же необычных замысловатых ракурсах и

перспективах, как Домье – адвокатов.

Терстех поступил очень неглупо, приобретя его работы: вещи таких людей, как

Вейсенбрух, не продаются лишь потому, что существует слишком много торгашей, которые

навязывают публике всякую дрянь, обманывают и сбивают ее с толку.

А знаешь, даже теперь, прочитав случайно о каком-нибудь энергичном промышленнике

и в особенности издателе, я прихожу в такое же негодование и ярость, как в те времена, когда я

служил у Гупиля и К°.

Жизнь проходит, и ее не воротишь, но именно по этой причине я и работаю не жалея

сил: возможность поработать тоже не всегда повторяется.

В случае со мною – и подавно: ведь более сильный, чем обычно, приступ может

навсегда уничтожить меня как художника.

Во время приступов я боюсь страданий и мук, боюсь больше, чем следует, и, быть

может, именно эта трусость сейчас заставляет меня есть за двоих, много работать, поменьше

встречаться с другими пациентами из-за боязни рецидива, в то время как раньше у меня не было

желания поправиться; одним словом, в настоящий момент я пытаюсь выздороветь, как человек,

который пробовал утопиться, но, найдя, что вода слишком холодна, пытается выбраться на

берег.

Ты знаешь, дорогой брат, что я отправился на юг и с головой ушел в работу по

множеству разных причин. Я хотел увидеть другое освещение и полагал, что, созерцая природу

под более ярким небом, мы скорее научимся чувствовать и писать так, как японцы. Я, наконец,

стремился увидеть более горячее солнце, так как понимал, что, не ощутив его тепла, я никогда

не разберусь в картинах Делакруа с точки зрения их исполнения, их техники – ведь на севере

все цвета спектра приглушены туманом.

Все это, в общем, так и есть. Кроме того, к названным выше причинам следует добавить

мою любовь к югу, каким его изобразил Доде в «Тартарене», а также и то, что здесь я нашел

друзей и вещи, которые мне дороги.

Теперь ты понимаешь, что, несмотря на свою ужасную болезнь, я слишком сильно

привязан к здешним краям, чтобы у меня со временем не появилось желание снова поработать

тут – даже в том случае, если я в ближайшее время вернусь на север.

Не скрою от тебя, мне так же жадно, как жадно я сейчас глотаю пищу, хочется повидать

друзей и наши северные равнины…

Я, конечно, душевнобольной, но я без устали повторяю себе, что многие другие

художники также страдали умственным расстройством и тем не менее, как ни в чем не бывало,

занимались своим живописным ремеслом. Когда же я вижу, что приступы порождают во мне

нелепые религиозные настроения, я почти убеждаюсь в необходимости вернуться на север. Не

слишком распространяйся на эту тему при встрече с нашим врачом, но я подозреваю, что

подобные настроения являются прямым следствием многомесячного пребывания в двух этих

форменных монастырях – арльской лечебнице и здешнем убежище. Словом, такое окружение

для меня не подходит – лучше уж остаться вовсе без крова, хотя сам я вовсе не безразличен к

вопросам веры и религиозные мысли часто приносят мне облегчение даже во время приступов.

Кстати, во время последнего из них у меня случилась неприятность – я испортил

литографию с «Положения во гроб» Делакруа: она вместе с другими упала на масло и покрытый

красками холст.

Это так меня огорчило, что я решил восполнить потерю и сделал с литографии довольно

прочувствованную копию на холсте размером в 5 или 6, которую пришлю тебе позднее.

Я все еще нахожусь под впечатлением недавно виденных мною в Монпелье «Даниила»,

«Одалисок», портрета Брийя и «Мулатки».

Они вдохновляют меня не меньше, чем чтение хорошего автора вроде Бичер-Стоу или

Диккенса. Но меня ежеминутно раздражает вид всех этих добрых женщин, верящих в Лурдскую

богоматерь и выдумывающих другие такие же басни, и тяготит сознание того, что я – узник

заведения, где культивируют болезненные религиозные заблуждения, вместо того чтобы лечить

от них. Вот почему я и говорю, что лучше бы мне было попасть если уж не на каторгу, то, по

крайней мере, на военную службу!

Я упрекаю себя за трусость: я должен был отстаивать свою мастерскую, даже если бы

это привело к драке с жандармами и соседями. Другой на моем месте схватился бы за

револьвер, и, конечно, если бы, я художник, убил нескольких болванов, меня бы оправдали. Так

мне и надлежало поступить, но я оказался трусом и пьяницей.

Я, конечно, болен, но вместе с тем я труслив. Я ужасно боюсь страданий, которыми

сопровождаются приступы, и подозреваю, что рвение, с каким я работаю, объясняется тем же,

чем поведение человека, который решил утопиться, но, найдя воду слишком холодной,

пытается выбраться на берег. Помнишь, я уже писал об этом.

Словом, насчет того, чтобы доживать свой век в богадельне, как, например, Браат,

которого я когда-то – к счастью, очень давно – навестил в таком учреждении,– нет, и еще

раз нет.

Вот если бы папаша Писсарро или, скажем, Виньон согласились взять меня к себе –

другое дело. Это ведь можно устроить – я тоже художник. Пусть уж лучше деньги, которых

стоит мое содержание, идут художникам, а не монашкам!..

Я закончил портрет надзирателя и повторил его для себя. Эта вещь – любопытный