Коллектив авторов - Политическая экономия Николая Зибера. Антология [litres]

С марксистской точки зрения идеология – не всего лишь видимость, которую нужно просто отбросить, но конститутивный момент самой реальности, ее форма. «…Нужно с предельным вниманием, – предупреждает нас сегодня С. Жижек, – относиться к разрыву, который отделяет Маркса от Рикардо и его левых последователей, которые уже совершили переход от видимости к сущности, то есть от зачарованности областью обмена к пространству производства как его тайному ядру; Маркс же движется в обратном направлении, назад к тайне самой формы. Основная ловушка состоит не в ослеплении формой, а в сведении формы к „просто форме“, то есть упущении того, что тайная сущность НУЖДАЕТСЯ в этой форме, что существенна сама форма» (Жижек, 2008, с. 417–418). Зиберу неоднократно ставили в упрек то, что он недооценивает различие концепций стоимости Рикардо и Маркса (Резуль, 1931, с. 167–174), видит между ними скорее переход, нежели наличие разрыва. Возможно, именно поэтому Зибер не столь отчетливо акцентирует тот момент (безусловно, осознавая его!), что труд в качестве «субстанции стоимости» всегда уже опосредован «формой проявления» в качестве того существенного отношения, которое характерно именно для капиталистического способа производства.

А. В. Ахутин в своей переписке с переводчиком и комментатором К. Шмитта А. Ф. Филипповым выражает это в форме тезиса о том, что если в логике обратимость импликации запрещается, то в политике этому ничто не мешает: «Если чрезвычайная ситуация всеобщей мобилизации для защиты бытия политического индивида (государство, народ) или конституционного строя (от внутренних врагов) требует экстраординарных полномочий Суверена, например ЧК, то эти полномочия очень удобны, чтобы сохранить свое сверхзаконное положение в частных (корпоративных) интересах, создавая или выдумывая чрезвычайное положение, врагов вне и внутри и т. д.» (Ахутин, Филиппов, 2013, с. 35).

Как отметил Г. Лукач, теория предельной полезности вовсе не преодолевает абстрактно-формалистический анализ, характерный для классической школы (но не для Маркса!), противопоставляя ему примат субъективного фактора, поскольку конкретная материя хозяйственной жизни все равно остается за границей метода, используемого в этой теории: «Акт обмена в его формальной всеобщности, который как раз и остается фундаментальным фактом для „теории предельной полезности“, также ликвидирует потребительную стоимость как потребительную стоимость, также создает то отношение абстрактного равенства конкретно не равных, даже несравнимых материй, откуда возникает указанная граница. Таким образом, субъект обмена столь же абстрактен, формален и овеществлен, как его объект»; эта формальная абстракция как первый и конечный пункт анализа, заключает Лукач, «исподволь превращает политическую экономию в замкнутую частичную систему, которая, с одной стороны, не способна ни объяснить свой субстрат, ни, исходя из него, найти путь к познанию тотальности общества, а с другой – рассматривает поэтому эту материю как неизменную, вечную „данность“» (Лукач, 2008, с. 267).

В дополнение к этому рассуждению Лукача здесь следует напомнить, что чисто формальным (идеальным) абстракциям соответствуют абстракции реальные: категория абстрактного труда прежде всего обнаруживает себя в реальности капиталистической экономики и лишь затем входит в объяснительный аппарат политической экономии. Поэтому нельзя не увидеть, что индивидуальное предпочтение той или иной «конкретной» потребительной стоимости точно так же обусловлено действующими моделями потребительского спроса, как «выбор» рода нашей деятельности – потребностями производства. Функция этих моделей – выделить в жизненной активности людей «чистую энергию потребления» и обеспечить ее эффективное задействование, без чего произведенный товар не способен совершить свое salto mortale (превращение в деньги). Очевидно также, что следует различать «потребление вообще» как чисто теоретическое обобщение от потребления как формы всеобщей практики в конкретно-исторических условиях «позднего капитализма». Так, Ж. Бодрийяр в «Обществе потребления» выделил четыре стадии генезиса современной экономической модели – если на первых трех происходит выделение таких реальных абстракций, как техническая система, капитал и рабочая сила (они абстрагированы, соответственно, от традиционного орудия, богатства и конкретного труда), то на четвертой создается « система потребностей, спрос», которые «производятся как элемент системы, а не как отношение индивида к объекту потребления (точно так же рабочая сила не имеет больше ничего общего с отношением рабочего к продукту его труда, а меновая стоимость не имеет больше ничего общего с конкретным и личным обменом, и товар – с реальными благами и т. д.)» (Бодрийяр, 2006, с. 104).

Ф. Руда продемонстрировал нам, что производство и воспроизводство пролетариата капиталистической системой представляет собой наиболее чистый пример производства «голой жизни», поскольку «рабочий индивид становится в итоге странным (животным-)дивидом, разделенным животным, хрупким конгломератом своих партикулязированных телесных функций. Рабочий представляется так, словно бы он был то желудком, то пенисом, то глоткой и т. д.» (Руда, 2019, с. 98).

На самом деле, как показали Ж. Делёз и Ф. Гваттари, понятие покупательной способности (силы) денег в современных условиях глубоко иронично, поскольку в реальности это лишь производная от платежной функции, то есть схем финансирования – следовательно, скорее неспособность, чем способность (слабость, а не сила) (Делёз, Гваттари, 2007, с. 361–364 ) .

Так, Бодрийяр называет принцип, встроенный в саму модель потребления, или, если точнее, в потребление как в модель : потребитель стремится реализовать свою «уникальность» на основе тех дифференций, пролиферация которых запрограммирована в самой системе.

Нельзя не согласиться с тем, что сегодня «на примере образования мы можем наблюдать не просто очередной институциональный кризис, а кризис институционализации как принципа регулирования человеческой деятельности – по крайней мере, тех ее сфер, которые связаны с воспроизводством и развитием сущностных человеческих сил – жажды созидания, творчества, социально значимой активности» (Очкина, 2018, с. 126). Но тогда под вопросом оказывается и сам принцип суверенитета , на основе которого, как пишет автор, университет традиционно существовал как автономная корпорация, способная «предоставлять определенную свободу своим членам, контролируя и сдерживая их субъективизм системой коллективных оценок индивидуальной работы и этическими критериями, совместно вырабатываемыми внутри процесса» (там же, с. 111) – в той мере, в которой этот принцип сегодня трудно отделить от чрезвычайного положения как условия возможности его применимости.