Ариадна Эфрон - Вторая жизнь Марины Цветаевой. Письма к Анне Саакянц 1961–1975 годов

Погода тут всякая, пока терпимая, «с прояснениями»; один раз даже сходили с А. А. за грибами и чего-то наковыряли — сплошные остатки, в основном подберезовые; знатоки утверждают, что еще предстоят опята, но что-то непохоже, чтобы из этой, выжатой как лимон почвы, кто-то грибного рода появился.

Наша Песталоцци с хвостом вчера торжественно вывела Макса-2 из сенного сарая: дик, тощ и ни одного цельного уса на рыле, длинном, как у борзой (и ноги соответствующие). После краткого вторичного знакомства с нами опять утек в сарай. Почти взрослый мужчина, бреется и трубку курит, а всё мамку сосет, настоящий «моральный облик молодого советского человека» 60-х годов XX столетия. Целуем, сердечный привет родителям!

Думаю, что если придется поднимать шум по поводу памятника, можно будет подключить Антокольского?

Милый Рыжий, всё тут трудно и сумбурно, т. к. приехала Евгения Михайловна [1109], много времени проводит здесь (у нас), много у нее (и у нас рикошетом) всяких забот и треволнений, связанных с Валериными посмертными [1110]и их, наследников, прижизненными делами; всё несплетаемое сплелось в клубок, и от всего у всех трещит голова. Конечно, надо поить — кормить — во всё вникать, до чего дела нет; Валерин хвост угаснувшей кометы всё тянется и тянется. Хаос, жуть, грязь и запустение в доме № 13 по 1-й Дачной — неслыханные, какой-то склеп + лавка старьевщика после бомбежки. Дед-сторож за промежуток между похоронами и приездом (теперешним) Евгении Михайловны ухитрился украсть всё, что может быть украдено: одеяла и кур, подушки и яблоки, посуду и одежду, дрова и белье; на всех остатках (останках) вещей — липкая грязь, пыль, паутина. Взялись за «туалет» — красного дерева, крепостной работы (мебельный Собакевич [1111]) — он рухнул и распался в прах, изъеденный жучком-древоточцем; умывальник нельзя было сдвинуть с места — он весь был забит ржавыми жестянками из-под консервов (если будет война, пригодится котелки делать); почему-то всюду — тусклые, слепые, треснутые зеркала и обрывки серебряной мишуры и каких-то блёсток опереточных вперемешку с непарными калошами, счетами 1932 г. за электричество, дырявыми мисками, бывшими в долгом употреблении генералами и какой-то безымянной дрянью, дранью, рванью и ветошью. Евгения Михайловна привезла сюда же остатки московской Валериной мебели, в том числе рассохшийся ореховый шкаф, о котором говорится в «Моем Пушкине», откуда — первый Пушкин мамин — и плетеное кресло дедушки Ивана Владимировича [1112]. Над всем и вокруг всего витают коршуны и трусят шакалы — местные, тарусские: «Домик не продается ли? Мы бы его снесли, новый поставили бы… местечко больно славное и для скотинки пригодное…» «Не пустите ли пожить зиму-то? Семья всего-то мы с женой да ребятишки, да поросеночек…» «…Говорят, продается тут дом после старухи? Много не дадим, зато сразу запло́тим — грош цена барахлу — тысячу за всё — идет?» «Ой, напрасно, напрасно не продаете… всё равно ж за зиму всё унесут, как есть… тут ведь народ знаете какой?» — «Дык куда ж вам этакую разруху? Уж нам бы местным как-нибудь, а вам, москвичам, рази годится?» и т. д. Бродят два тощих, страшных Валериных кота — ее последняя привязанность на земле, ее круглые сироты, единственные…

По поводу елабужских дел [1113]послала императивную телеграмму Елинсону [1114]литфондовскому, т. к. по телефону связаться с Москвой не было никакой возможности: неполадки на линии, кстати и электричество выключают на 10–12 ч. подряд; холодильник течет, керосинки коптят. Копию телеграммы послала Вике с просьбою проследить за ее прохождением и с просьбой сообщить Вам ее текст. Тут скульпторы; Гарик отправлен в Эстонию «работать» под присмотр и на шею тамошней приятельнице Татьяны Леонидовны Пауле, у которой и без того хлопот полон рот. Павел Иванович болеет, Татьяна Леонидовна копается на участке и скучает. Скоро уедут. Я ужасно устала от всеобщей сутолоки, Адиной нервозности (хотя очень старается быть терпеливой, и вообще старается , но и годы, и нервы, и голова — не те). За все время удалось «отъединиться» лишь для ответа на несколько писем и перевела начерно I стих Верлена — 3 строфы ничего, 3 — никуда, даже безвкусно , что с моими переводами не так часто случается.

О Вашей заявке [1115]: по-моему, столько уж было «ждать», что можно и еще подработать, потому что в таком виде — явно слишком коротко, явно слишком наспех, бегом. «Диссертации», конечно, не надо, но солидности и продуманности, а также объема (по крайней мере вдвое !), по-моему, не достает. Написать ее за Вас я не могу, т. к. вообще не умею писать такие вещи, а кроме того, совсем не представляю себе, что, как и о чем именно Вы (из всего цветаевского богатства) будете писать. Из нашего единственного разговора на эту тему ничего не вышло, т. к. я Вам навязывала себя, а Вы сами еще тогда для себя своего плана вещи, композиции и содержания — не выяснили.

Мне кажется (именно, «кажется» — я ничего не навязываю!) надо: 1) в начале сказать о том, что, мол, имя МЦ, еще десятилетие тому назад известное лишь немногим, теперь, благодаря вышедшим двум книгам и большому количеству публикаций в столичной и периферийной периодической печати, стало известным широким кругам советских читателей, и не только советских — а и читателей братских стран: сборник ее лирики вышел в Венгрии, к 25-летию со дня смерти выходит сборник в Чехословакии и готовится в Польше, и там появляется много переводов ее произведений в периодической печати; 2) сказать о творчестве Цветаевой — сколь оно многообра́зно, многоо́бразно, многожанрово (лирика любовная, лирика «политическая», философская, сатирическая, поэмы (и разнообразие их тематики), пьесы — (от камерной романтики до глубинных трагедий человеческих страстей), критические статьи, воспоминания, дневниковые записи, биографические рассказы, статьи-реквиемы (о писателях, собратьях, друзьях) и, наконец, может быть, и эпистолярное искусство, которому уже (по опубликованному хотя бы) можно отвести целый раздел); 3) сказать в общих чертах (самых общих) — о линии жизни и ее переплетении с линией творчества : от еще довольно внешнего открытия себя, своей юности, прелести, схожести с романтизированными образами-личностями Башкирцевой [1116], Камераты [1117], Жанны д’Арк [1118]и другими — в ранних стихах, в юношеских и др., до познавания своей несхожести и глубинности — в дальнейшем, об отождествлении себя с Крысоловом и Федрой; о переломе в творчестве после отъезда из СССР — после недавней щедрой раскрытости — зашифрованность его, отчасти объяснимая внезапно наступившим отсутствием читателей и подсознательным обращением к тому, умному, глубокому (вглубь проникающему) читателю, который — уже понимавший Маяковского, уже пытавшийся всерьез постичь сложное и условное в искусстве — остался в России ? (Или — дать зашифрованность в виде вопроса: почему ?); 4) Может быть, поменяв местами 3 и 4? — после слов о творчестве, сказать о противоречивости его, о противоречиях в нем, о том, что это — не хаотичность или внутренний анархизм, а поиски истинной, глубинной правды, вечный спор с самой собой; «Лебединый стан» — и — записи в тетради, свидетельствующие о понимании происходящего, о революционной любви к народу: «царь, вы были неправы» [1119]— и стихи к «Врагу» (Луначарскому?) [1120]и — еще примеры, их предостаточно; и, сказав — веско и продуманно — о сложности и противоречивости — сказать о насущной потребности нынешнего читателя в расшифровке этих противоречий и сложностей, в непредвзятом, объективном анализе этого творчества, не на основе скороспелых, поверхностных выводов из зачастую неверно прочитанного, неправильно понятого, а на основе глубокого всестороннего изучения всего — опубликованного и неизданного литературного наследия, биографических данных, скрытых причин, побудивших автора на создание тех или иных произведений; на основе глубокого проникновения в материалы творческие и биографические; 5) Сказав о том, что творчеству МЦ будут, несомненно, посвящены еще многие и многие работы (создание которых сегодня еще, может быть, затруднено труднодоступностью многих существенных для правильного понимания не только творчества, но и важных биографических моментов материалов) — перейти к самой заявке на книгу о МЦ, основываясь на том, что Вы работаете над творчеством и жизнью МЦ свыше десяти лет, с 1960 г., что, помимо изучения материалов в государственных хранилищах, вы работаете над цветаевским архивом, находящемся у меня и, таким образом имеете доступ к неопубликованным материалам, черновикам, письмам, проливающим новый свет на многое, а также к новым поступлениям в архив из частных собраний в СССР и за границей; что в 1961 (?) Вы были избраны секретарем комиссии по литературному наследию МЦ, что Вы редактировали первую книгу и составляли (в содружестве с) вторую, что Вы являетесь автором таких-то публикаций (там-то, то-то) и вводных статей к ним; в соавторстве с — то-то то-то: — подготовка новых цветаевских изданий: не забыть! помимо этого (т. е. цветаевской темы) — автор сданной в печать книги об Уткине [1121]и таких-то публикаций. Подписаться, может быть — такая-то, старший редактор редакции русской классики издательства «Художественная литература» (?) — и, непременно, член Союза журналистов.