Бекси Кэмерон - Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

Один парень отклоняется от схемы и упоминает об их детях на ферме. «Мистера Аномалию» сейчас же отсылают – я воображаю, что на казнь, но вероятно, всего лишь в кухню.

А потом мы узнаем настоящую причину того, для чего нас притащили сюда через всю страну.

– Эй, ребята, подождите! – когда мы закончили снимать и уже на полпути к двери, до нас доносится голос Малики. – Я хочу сфотографировать вас.

Такая безобидная просьба, но в устах представителя группы луддитов [40] Луддиты – участники стихийных протестов первой четверти XIX века против внедрения машин в ходе промышленной революции в Англии. С точки зрения луддитов, машины вытесняли из производства людей, что приводило к технологической безработице. , с которой ты в не настолько близких отношениях, чтобы они просили у тебя подарок на память, она звучит очень странно. Вообще-то слова Малики звучат как требование. Я хорошо знаю, когда нужно отбросить вежливость, щелкнуть переключателем и просто попросить кого-то отвалить . Потому что это того рода вежливость, что заставляет тебя идти в подвал за серийным убийцей. Он говорит, что хочет «что-то показать тебе», и типа неудобно послать его.

Но на хрен вежливость. Не иди за ним в подвал!

– Нет-нет, спасибо, мы не слишком любим фотографироваться, – говорю я Малики.

– Да ладно, это всего лишь фото! – ноет он и достает вдруг ультрасовременный фотоаппарат-зеркалку. Эта камера настолько не соответствует всему здесь и всему, что нам рассказывали, что один ее вид потрясает меня. Похоже на то, как если бы бабуля «божий одуванчик» вытащила бензопилу. Бешено щелкая затвором, Малики принимается фотографировать. Я инстинктивно поднимаю руку с собственной камерой и закрываю лицо.

– Не прячьтесь от меня. – Он улыбается, однако в его оскаленных зубах читается угроза.

– Мы здесь закончили, – говорю я твердо, хватаю Джорджию и Себа, и мы идем к пикапу.

– ТВО-О-О-О-О-ОЮ МА-А-А-АТЬ! – кричит Джорджия, когда мы оказываемся внутри. – Что это было, черт возьми?

– Это скорее всего была причина, по которой они нас пригласили, – отвечаю я.

Теперь все становится на свои места: розыгрыш Малики вскрывается, и это нездоровый розыгрыш.

– Это неправильно, – говорит Себ.

– Нет, неправильно. Это реально странно, мерзко. Я чувствую себя мерзко, – присоединяется к нему Джорджия.

Что-то в самом замысле сфотографировать нас воспринималось как насилие со стороны Малики. В общем-то, настолько простое действие, такое «естественное», но маячившая за ним цель угнетала. Я молчу, мне не хочется накалять обстановку, но мне нужно понять, что происходит, почему у нас всех ощущение, что «Двенадцать колен» с нами играют.

Я смотрю из окна пикапа на звездное небо Пуласки, надеясь, что ночь будет ясной.

– Себ, – говорю я, – у тебя же есть номера телефонов бывших членов группы? Я думаю, нам пора пообщаться.

Нам необязательно оставаться в городе, слишком много тут странностей.

– Если «Двенадцать колен» с нами играют, мы вполне можем обставить их, – говорю я, упаковывая камеру. С утра я собираюсь первым делом сесть за руль.

Мне не удается заснуть. Меня мучает разочарование от новой встречи с «Двенадцатью коленами», я буквально корчусь от него. Что я здесь делаю? Приехать сюда было все равно что прыгать в постель к мудаку-бывшему, наивно полагая, что все будет по-другому. А потом ты просыпаешься и видишь, что он тот же мудак, что прежде.

Я встаю с восходом и отправляюсь на кухню готовить кофе. Мне хочется пить его литрами, хотя на самом деле он мне не требуется: адреналин бушует внутри уже сутки. Это ощущение опьяняет, разливаясь по венам, словно наркотик.

– Ты такая, потому что твое детство прошло в постоянном ожидании или переживании опасности, – год назад говорил мне мой психиатр. – Твоя норма – высокий уровень адреналина, тот, который свалит любого другого. Ты почти жаждешь адреналинового прихода. Подобной особенностью обладают многие дети, жившие в похожих условиях, и, повзрослев, они влипают в ситуации, которые повторяют это.

– Не представляю, о чем вы, – саркастически ответила я, думая о своем последнем путешествии с Софи.

Терапевт смотрит на меня с видом «нет-это-полная-ерунда-но-я-люблю-тебя»:

– Я имею в виду не только культы, хотя это очевидно. Есть и другое: трудоголизм, наркотики, экстремальный спорт, все то, что воспроизводит ситуацию опасности и запускает выработку кортизола, дофамина и адреналина… даже деструктивные отношения.

Осознание того, что мое влечение к опасности столь мощно, что я успела перепробовать все перечисленное, – как удар под дых. Ощущение опасности могло бы стать самым тяжелым моим наркотиком. Я вспомнила, как пятнадцатилетней вышла из культа и тут же рухнула в объятия тридцатидвухлетнего абьюзивного, жестокого мужчины, психологически травмировавшего меня. Это было, когда я стояла на той железнодорожной станции, сжимая ручку сумки и чувствуя, что я свободна впервые в жизни. И первым, кто предложил мне помощь, оказался новый мучитель, поскольку, видимо, он был способен учуять уязвимость, а меня в нем привлекло знакомое мне темное ощущение, которое я испытывала рядом с ним.

Входит Себ с телефоном в руке, и воспоминание испаряется, когда он говорит:

– Я получил сообщение от одного из них. От парня, ушедшего из «Двенадцати колен». Он хочет поговорить.

– Потрясающе, – отвечаю я. – Позвоним ему, когда будем в дороге.

Мы влезаем в машину. Себ устраивается на сиденье и спрашивает:

– Чикаго?

– Вначале сделаем одну остановку. – Я достаю сложенный лист бумаги из заднего кармана, разворачиваю его и ввожу адрес ранчо в телефон.

Пикап сейчас же заполняется неловкостью.

– Что, правда? – осторожно интересуется Джорджия.

– Я просто хочу получить доказательства того, что они нас поимели, хочу его увидеть. Обещаю, что не стану делать ничего из того, о чем предупреждал нас Паз.

Гравий хрустит под вгрызающимися в него колесами, когда мы медленно подъезжаем к ранчо. Деревья по обе стороны от нас едва отбрасывают тень в свете раннего утра. Мы проезжаем одинокого осла и комбайн – до инцидента с камерой комбайн казался слишком технологичным для «Двенадцати колен». Подобравшись на достаточное расстояние, чтобы видеть здание, однако не слишком близко, мы смотрим на дом, которого «не существует».

Зачем вы позвали нас?

Глядя на ранчо, я вспоминаю интервью с родителями. Тот вечер, отбросивший меня назад, к депрессии и тьме. Почему оно так на меня подействовало? Почему родители имели такую власть надо мной?