Семен Резник - Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

В общем, будьте здоровы и, памятуя о наших летах, осторожны.

Ваш С. Р.

Приложение

Сергей Есин. Власть слова

Я думаю, что побудительный мотив к написанию дневника — мысль о живых. Кстати, это очень нерусская традиция; русский человек, всю жизнь чувствующий над собой Божью десницу, никогда не стремился к какому‐то продолжению земной жизни после смерти, никогда не стремился к форсированию памяти о себе… На русских северных погостах на могиле ставился деревянный крест, никаких камней с высеченными именами — это все западные затеи; и хоронили в ту же могилу снова довольно скоро, как только крест сгнивал. Уже второе, третье поколение смутно помнило о могилах, но, конечно, это не значило, что забывали лежащих в них. Впрочем, великий Пушкин об этом говорил в своих письмах исчерпывающе. Так вот, побудительными мотивами к написанию дневника все-таки являлось некое обращение к живым, тайная мысль, что после смерти эти строчки могут оказаться востребованными — здесь возникала масса уже более мелких мотиваций, могла востребовать родня: дети, внуки, правнуки, отсюда можно было черпать опыт пращуров. Могли воспользоваться дневником как неким документом юридические инстанции, правый или неправый суд, в дневнике можно было свести счёты с врагами, отблагодарить друзей, жертвователей или господина; в дневнике можно было поговорить с Богом. И опять прародителем этой мысли был Пушкин.

Другая мотивация для написания дневника — это, кроме собственного бухгалтерского учета внутренней жизни и поступков, еще и организация своей жизни, организация своего внутреннего духовного начала и своего быта. Иногда дневник был исповедью перед Богом или собственной совестью. А вот что касается дневников писателей, то все они, как мне кажется, обращены к современнику. Впрочем, границы и преференции этих начал стираются, одно переходит в другое. Можно ведь говорить с Богом и одновременно быть тщеславным. Большинство писателей писали дневники с уверенностью, что они будут изданы.

Я начинал свои дневники несколько раз. Один раз в детстве, скорее из‐за моды, из‐за того, что читал об этом, но быстро бросил. Мне всегда казалось, что и жизнь моя не так интересна для дневника, и событий я увлекательных не находил, а самое главное, наверное, я не находил стиля и ракурса, в которых мои собственные дневники были бы написаны совместимо с моей духовной жизнью. Я уже вроде махнул на это рукой, но жизнь двигалась, что‐то выпадало намертво, времени было не остановить. Да и что время — я уже давно привык к тому, чтобы ничто здесь не задерживалось: ни собственные переживания, ни интересные впечатления, ни собственные, пускай и не средневековые, но дорогие каждому страсти.

Но уходили люди. Пришло время, когда почему‐то один за другим стали выпадать из жизни мои сверстники, иногда друзья… Больше всего в то время меня потрясла смерть Юрия Визбора. Это был как бы первый ушедший из моих сверстников и товарищей по работе. Я работал с ним на радио, в иновещании (я где‐то писал об этом), и это был первый мой ровесник, который вдруг выпал во всенародную славу. Хоронили мы его на Кунцевском кладбище, было много народу, мелькали лица людей, которых я знал. Я не стремился в первые ряды, мне было так удивительно больно…

Я ехал с кладбища на машине и боялся, что врежусь в какой‐нибудь другой транспорт. На кладбище я встретил еще одного нашего приятеля, ныне также покойного, — Игоря Саркисяна. Начиналась перестройка, всё трещало… Игоря я даже не взялся подвезти на машине, не хотел, чтобы он знал, что у меня есть автомобиль, как бы щадил его самолюбие. А Игорь был потрясающим поэтом. Я ехал по Кутузовскому проспекту, очень боялся, что в кого‐нибудь врежусь, а дома, приехав, открыл большую конторскую книгу, давно лежавшую без дела, и написал первую строку. Я просто не знал тогда, что так я начинаю свой Дневник.

Я решил писать мартиролог, писать только о друзьях и людях, которые уходили и были мне, по тем или иным причинам, дороги. Может быть, такое решение я принял под влиянием «Мольера» Михаила Булгакова, в котором один из персонажей, товарищ главного героя по лицедейству, ставит в хронике театра крест в дни особых несчастий. Крест давал анонимность персонажам жизни. Об этом знали лишь герои случившегося и летописец. Возможно, в свое время из этих записей получилась бы небольшая книжка об ушедших друзьях — дни у меня такие, пора подводить итоги. Кстати, я свой план не выполнил, он трансформировался, но подобную идею прекрасно осуществил писатель Эдуард Лимонов, выпустив в том же 2000 году блестящую «Книгу мертвых» — мемуары и воспоминания там не только о друзьях, но обязательно об ушедших. Какие здесь Лимонов раздал характеристики некоторым персонажам, как точно, а порой как зло…

Потом рядом с числом смерти Ю. Визбора и написанными о нем строками появилась вторая запись, а потом пошло… Я тогда не писал каждый день, и когда начиналась моя «художественная» деятельность, когда у меня шли роман, повесть, рассказ, даже статья — дневник отодвигался. Эти роман, повесть, эссе вбирали в себя жизнь сегодняшнего дня. А потом опять выходила на авансцену конторская книга. Очень медленно эта книга росла. С мартирологом у меня не получилось. Сначала я еще что‐то записывал, а потом испугался остаться возле одних только могил. Но тем не менее иногда я что‐то в большой бухгалтерской книге царапал. Записи были нестабильными — или несколько дней подряд, или спорадически, раз в неделю, два раза в месяц. Описывая события, я не старался фиксировать время в надежде, что, в конце концов, есть газеты, они все сохранят. Просто писателю полагалось иметь дневник. Писал я от руки, потом начал вклеивать в текст билеты в театр, потом стал вносить туда цитаты из полюбившихся мне статей, вернее, из статей, которые меня обожгли. Тогда обо мне много писала литературная пресса, в дневнике стали появляться цитаты, я доспоривал с оппонентами, старался писать всё это покороче и пояснее. Работа у меня тогда не была такой интенсивной, я практически был на свободных хлебах и много занимался — опять стыдясь, повторяю — «художественной» формой.

Для чего я писал дневник? Конечно, было некоторое желание, чтобы вода в ведре не высохла. Я замечал также, что в дневнике часто формулировались мысли, которые потом развивались в том, что я делал в прозе. Иногда в дневник я вставлял наклёвушки сюжетов. Я вообще считаю, что писатель должен все первично формулировать с карандашом в руках. Поэтому на всех выступлениях и на всех встречах я бываю с записной книжкой.

Дневник для писателя — это еще и некое упражнение, к которому он прибегает, когда возникает пауза в его основной работе. И вообще, смешно говорить в отношении писателя — писать или не писать. Всегда надо действовать — с пером ли, или с иным орудием труда. А потом, как я уже где‐то отмечал, у писателя, как и у любого человека, довольно много обид. Писателю ведь не всегда надо отбиваться, как представляют себе люди других профессий. Иногда дискуссии на свободную тему так далеко заходят, так сильно перетряхивают наше собственное сознание, что ни на какое творчество уже не остается ни времени, ни сил. И дневник позволяет часто ставить собственные точки в спорах — если хотите, брать реванш, конструировать собственные ответы и слышать собственные неудачи. Дневник позволяет также и не завираться — как мы подчас завираемся в обычной жизни и в традиционных спорах. Дневник — это параллельный монолог с жизнью и о жизни. И, как обычно бывает, дневник — некоторая надежда оставить за собой последнее слово.