Семен Резник - Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

— Вы что, с ума сошли! Видите нас в первый раз и говорите такие вещи! Вы что ребенок, не понимаете, к чему это может привести! Думайте, что хотите, это ваше дело, но сами молчите и не подводите других.

Не хочу утверждать, что я, как Дон‐Кихот, продолжала воевать с ветряными мельницами, это было бы неправдой. Но я не скрывала своего мнения. И почему‐то всем было известно, мое отношение к этому вопросу, в то время как других вообще перестали считать учениками Василия Васильевича.

Вдруг была создана комиссия для обследования моей деятельности. Меня предупредили, что все так будут обследованы, ничего особенного в этом нет, просто с меня начали. Но особенное было.

В дальнейшем выяснилось, что Верещагину предложили просто снять меня. Он не согласился. Тогда сказали, что он напрасно упорствует, это вынуждает стать на другой путь, и от этого мне же будет хуже.

Я ни о чем не подозревала, не особенно волновалась: с чего ко мне можно было прицепиться? Оценка преподавания была давно известна. Общественная деятельность? Десять лет бессменный ответственный секретарь, профорг кафедры, единственная среди беспартийных несу нагрузку пропагандиста‐воспитателя студенческих групп второго курса, веду пропаганду Павловского учения и еще многое, многое другое. Идеология? Только что кончила на отлично университет марксизма‐ленинизма. Научная работа? Кроме кандидатской диссертации 20 опубликованных работ, но вот докторскую не начинала — это минус.

Собралась комиссия, разобрала все и пришла к выводу, что я… не соответствую занимаемой должности, нужно просить Москву меня снять и объявить конкурс.

Я совершенно не понимала общей ситуации, особенностей времени и стала бороться изо всех сил, доказывая, что я «хорошая», и апеллирую во все центральные высшие инстанции.

11 января 1952 г. меня отчислили из Института, в котором я проработала 20 лет, придя туда прямо со студенческой скамьи, совсем еще глупым ребенком.

Петр Прокофьевич Курочкин:

За оградой тюрьмы, не особенно далеко от нашего окна висел громкоговоритель. Иногда, когда ветер был в нашу сторону, до нас доносились отрывки текста, слышнее было, когда играла музыка. И вот однажды, еще до подъема, меня тихонько толкает в бок Василий Васильевич. Сон в тюрьме чуткий, и я тут же вскакиваю:

— Что случилось?

— Тс, — шепчет он, — что‐то случилось, ты прислушайся.

Я слышу, ветер доносит траурную музыку, потом она обрывается, что‐то говорит диктор, опять играет траурная музыка, опять диктор…

Парин говорит:

— Уж не Сталин ли умер?

Я отбросил одеяло, подбежал к окну, взобрался на подоконник и к самой фрамуге подставил ухо. Конечно, тотчас открылся глазок, но я отмахнулся от надзирателя, а он в нерешительности — поднимать шум из‐за этого нарушения или нет, ведь тюрьма еще спит, подъема не было. Пока он раздумывал, я услышал голос Левитана, сообщавшего о смерти Сталина.

Профессор Лев Лазаревич Шик [123] Шик Л. Л. (1911–1996) — физиолог, профессор, специалист по физиологии кровообращения и дыхания. :

Парин как‐то сказал мне:

— Я знал, что либо умру в тюрьме, либо Сталин умрет.

Пока Сталин жив, я обречен.

Петр Прокофьевич Курочкин:

Через несколько месяцев меня перевели в другую камеру, маленькую, на четверых, в которой я и встретился с Жегановым. Причина перевода — это я понял позднее — состояла в том, что началась реабилитация; то одного, то другого зэка отпускали, что вызывало понятные надежды и у других. Я же из‐за «бандеровца» реабилитации не подлежал, и начальство хотело, чтобы такие, как я, знали об этом поменьше.

Однажды я простучал в пол, просил передать Парину привет. Мне ответили:

— Его среди нас нет.

— Как нет? — спросил я.

— Его увезли, может быть, на свободу, а, может быть, нет.

Позднее меня перевели в еще меньшую камеру, на троих, и еще сильнее изолировали от мира. Койки там прижимались к стене, а днем, если прилечь или сесть, опускались вниз, так что можно было только сидеть на табуретке, там были три табуретки, вделанные в пол. Никакой связи с внешним миром:

ни денег, ни посылок, ни переписки — настоящая могила. В конце концов, я не выдержал, стал колотить в дверь. Когда загремели запоры, я, не помня себя, подбежал к окну и с такой силой рванул решетку, что она так и осталась у меня в руках. Еще секунда, и я швырнул бы ее в голову вошедшему, но меня остановил спокойный голос незнакомого капитана:

— Вы не знаете, в кого хотите бросить.

Я бросил решетку на пол возле себя. Я сказал, что лучше пусть нас убьют, потому что находиться в таких условиях все равно, что в могиле.

Оказалось, что в тюрьме произошли перемены, о которых я не знал. Вошедший был капитан Крот, он заменил Розанцева, того убрали, куда он делся, не знаю. Крот все переменил. Режим стал мягче, мы начали работать — переплетать книги. Однажды, идя с работы по коридору, я остановился у камеры, где сидели грузины. Говорили, что среди них находится Василий Сталин, и я хотел посмотреть на него. Ребята меня прикрыли, а я прильнул к глазку, но Сталина там не было. Охранник кричит, чтобы я отошел. Я все смотрю. Он подошел, ухватил меня за рукав, я вырвался и двинул ему по роже. Он пожаловался, но ребята не подтвердили его обвинений, и мне ничего не было.

С капитаном Кротом мы стали друзьями. После освобождения я переписывался с ним. Он предлагал переехать во Владимир, я так и сделал. Поначалу жил у него, потом получил общежитие. Потом женился, недавно получил квартиру.

Как‐то я зашел в пивной бар выпить кружку пива, вдруг подходит ко мне мой бывший надзиратель, тот самый, что меня от камеры грузин отгонял, и говорит:

— Петя, можно с тобой посидеть? Ты уж извини меня, что я тогда на тебя настучал.

Григорий Фаддеевич Башихес:

Из Владимира Парина привезли в Москву, прямо на Лубянку, и ввели в кабинет какого‐то полковника. Тот спросил:

— Как доехали, Василий Васильевич?

— По всем тюремным правилам.

— Изволите шутить?

— Так точно.

Тут ему объявили, что он освобожден. А он уже не надеялся увидеть жену и детей.

Нина Дмитриевна с четырьмя детьми жила в Столешниковом переулке. Я иногда приходил к ним, навещал. И вдруг звонок от нее. Как сейчас помню этот взволнованный срывающийся голос:

— Григорий Фаддеевич, приезжайте. Василий Васильевич дома!

Я тотчас помчался к ним, вошел и — расцеловался с ним. Передо мной стоял немощный старик с густой белой бородой чуть не до пояса. Это было в 1953 году, 29 октября. Я хорошо помню дату, потому что это день моего рождения.

Василия Васильевича освободили так рано, потому что ему помог Бакулев, тогдашний президент Академии Медицинский Наук [124] Бакулев Александр Николаевич (1906–1967), ученый‐хирург, академик, был президентом АМН с 1953 по 1960 г. .