Сергей Беркнер - Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления

Отец по-прежнему работал в «Касе хорых», ставшей советским учреждением здравоохранения, а его комиссаром (в тот период ввели такую должность) стала Фаина (Фейга) Цигельницкая, коммунистка-подпольщица, много лет отсидевшая в польских тюрьмах (она умерла в Гродно в конце восьмидесятых).

Мира пошла в ту же школу, что и я, а мама взяла на себя нелегкие обязанности ведения домашнего хозяйства разросшейся семьи в условиях усиливающихся продовольственных трудностей.

Жизнь шла быстро. Я, как и многие сверстники, с трудом одолевал русский язык (преподавание велось на русском). Особенно трудно — ударение: логики и каких-то твердых правил в нем не заметно. Польское ударение несравненно легче: ударный слог всегда, без исключений, второй от конца. История отпустила нам тогда неполных два года мирной жизни: с конца сентября 1939-го до 22 июня 1941-го. Постепенно мы становились советскими, хотя давалось это нелегко: все было новым — язык, песни, одежда, законы, традиции, острая нехватка продуктов и промышленных товаров. Не без удивления местное население смотрело на приезжих советских — «восточников». Девушки и молодые женщины в красных и белых беретах, одетые очень скромно. Мужчины, как правило, в плохо скроенных костюмах. Солдаты и даже офицеры в шинелях с неровно обрезанным и неподшитым низом. Необычно выглядели кавалеристы-казаки в галифе с красными лампасами. Молодежь сравнительно быстро начала адаптироваться. Брату надоела не свойственная ему роль школьного администратора, и он вновь обратился к юридической специальности, по которой не смог устроиться в Польше: он стал работать адвокатом. Родители наладили переписку со своими родными в Москве.

У меня учеба шла успешно. Ко мне как будто пришло второе дыхание. Я учился с удовольствием. Я не только отлично успевал по своим любимым предметам — истории, географии, языкам и литературе, — но даже по математике выровнялся. Постепенно одолевал русский язык. Я был немного влюблен в учительницу истории — маленькую молодую темноволосую женщину с пушком на верхней губе. Она была строга и слегка картавила. Мою влюбленность она вряд ли заметила, однако обратила внимание на мою увлеченность политикой, особенно ее международными аспектами. Как-то в шутку сказала: «Беркнер — молодец: политинформации готовит как доклад для Коминтерна…» Как и многие ребята, я записался в школьный хор. Хором руководил учитель пения, беженец из западной, оккупированной гитлеровцами Польши. Мы с удовольствием разучивали и с упоением пели советские песни. Дочь хормейстера Рена училась в параллельном классе.

В городе было много беженцев-евреев из Варшавы, Лодзи и других польских городов, оккупированных фашистами. Они рассказывали страшные истории об издевательствах гитлеровцев, но пока это было далеко и, казалось, нам не угрожает. В нашем классе учились несколько ребят из беженцев. Запомнился Моня Вайсенберг, с которым я сидел за одной партой. Рослый, плечистый блондин с серо-голубоватыми глазами, ироничный и самоуверенный, несомненно, смелый парень. Мать его оставалась в Варшаве, и Моня несколько раз нелегально переходил границу, чтобы навестить ее. Полагаю, что одновременно он перевозил какие-то дефицитные товары (сахарин и т. п.). Сахар сильно подорожал, и появилась очередная сердитая острота: «СССР» расшифровывался как «Сахар стоит сто рублей» (на черном рынке). Кстати, черный рынок, появившийся дефицит и спекуляция стали для местного населения новой, ранее неизвестной реалией жизни.

Летом 1940 года отец предложил мне поработать, чтобы приучиться к труду, оценить своими руками заработанные деньги. Возникли разные варианты — почтальон и др. Остановились на физическом труде — месяц я работал чернорабочим-землекопом. Пришлось трудновато. Но было удовлетворение, и для закалки оказалось полезно.

Наступил новый, 1941 год. Я уже кончал 10-й класс, достаточно прилично разговаривал и писал по-русски. На политинформациях в школе делал обстоятельные обзоры текущих событий, международных дел. Учительница истории похвалила меня за эти обзоры, и я, по наивности, стал мечтать о Московском институте международных отношений. Я тогда слабо представлял себе элитарность и труднодоступность этого вуза даже для «коренных» советских граждан, не говоря уже о вновь приобретенных «западных братьях» с анкетами, сомнительными для кадровиков не только в те годы, но и многие десятилетия спустя.

В феврале 1941 года брат, у которого были больные легкие, получил путевку в Ялту. Счастливый, он отправился в путь. Отдохнув и подлечившись, домой он вернулся удрученным. То, что он увидел собственными глазами по дороге, во многом было непонятно, а то, что услышал в Ялте и Москве от людей, переживших 1937 год, — потрясло. У него и Баси начались яростные споры. Бася оставалась на ортодоксальных позициях. Павел же был ошеломлен. Рассказы о массовых репрессиях и расстрелах честных людей вызвали у него шок и разочарование. Они спорили, закрывшись в комнате. Отголоски этих споров доходили до меня, но многого я не понимал. Их суть открылась мне гораздо позже, а вся или почти вся правда стала известна после XX съезда и особенно в последующие годы.

Только в первые дни оккупации мать рассказала мне, что с 1939 по 1941 год отца несколько раз вызывали в НКВД, угрожали, кричали, что хорошо знают, что он когда-то был бундовцем. Сейчас я понимаю, что, по-видимому, его склоняли к осведомительству, но мы, Беркнеры, не из таких.

Весной 1941 года тучи стали сгущаться. Наряду с регулярными рейсами немецких самолетов в Москву случались и несанкционированные перелеты. Лондон передавал о скоплении немецких войск на нашей границе, а ТАСС опровергал эти сообщения, называя их провокациями. Тем не менее о войне начали говорить и в народе, и на лекциях по международному положению. Поползли слухи, запахло порохом. Молодых мужчин призывали в армию для фортификационных работ. Участились аресты и высылка людей, считавшихся неблагонадежными. Парадоксально, но эта несправедливая депортация спасла жизнь какой-то части людей.

20 июня 1941 года в нашей школе был выпускной вечер. Часть ночи я провел в школе. Где-то в коридоре или во дворе немного выпили с ребятами, мутило. Общее чувство неуверенности и некоторой растерянности («Что делать дальше? Куда податься?») усилилось, когда стало известно, что родителей некоторых соклассников (среди них были и состоятельные люди, и простая интеллигенция) в эту ночь арестовали и куда-то вывозят. В школе спряталась одна девушка, и все мы жалели ее. 21 июня продолжалось это тяжкое чувство безвестности. У меня никаких определенных планов не было. Брат и родители объяснили мне, что мои планы относительно МГИМО — это детские мечты. Вечером мы с Басей и Мирой пошли на последний сеанс в кино — брат накануне уехал для выступления в суд в город Ломжу, на самую границу. Из кино мы вернулись поздно, долго не засыпали, наконец сон сморил. Через два-три часа нас подняла бомбежка.