Сергей Беркнер - Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления

Бася бросилась во двор — Павел уже лежал мертвый. Вскоре подъехала немецкая машина, тело брата вбросили в нее и увезли.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Всех захваченных в облаве мужчин загнали в синагогу. Туда же привезли тела тех, кого расстреляли на месте. Синагогу заколотили, окружили цепями пулеметчиков и автоматчиков, облили бензином и подожгли. Тех, кому удавалось вырваться из горящего здания, расстреливали. Спастись удалось единицам, которым помог польский рабочий, сапожник Винницкий, подползший к стене синагоги со стороны улицы Суражской (там почти не было гитлеровцев) и пробивший в ней отверстие. Когда немцы заметили это, они открыли огонь. Однако Винницкому и нескольким спасенным удалось скрыться. В синагоге и в ее районе фашисты сожгли и расстреляли более трех тысяч человек. Так закончилась первая кровавая «акция» гитлеровцев в Белостоке — они называли подобные бойни Vernichtungsaktion («акция по уничтожению»).

Потянулись тяжелые, полные безысходности дни и ночи. Семья наша не могла прийти в себя после смерти Павла. Погиб в расцвете лет — ему еще и тридцати не было — талантливый, подающий большие надежды человек. Особенно тяжко было маме и Басе, они места себе не находили.

На нашу улицу немцы пока заходили редко. Застрелили сына мельника — он был давно помешан и временами шумел на улице. Мамины запасы продовольствия — их оказалось мало — кончались. У соседей также было трудно с продуктами. Надо было выйти в город, что-то достать. Я вызвался пойти. Решили, что надо попытаться пройти к дяде Цалелю на улицу Юровецкую.

Надежда была на то, что он и его сыновья более практичны, чем наша семья, и, может быть, что-то запасли и добыли. Удобно было то, что к дяде Цалелю можно было пробраться, минуя центральные улицы.

Встал вопрос о том, пришивать ли желтые звезды — к тому времени уже появился приказ (в июле 1941 года) всем евреям носить на спине с правой стороны и на груди с левой стороны желтую шестиконечную звезду Давида. Это было унизительно. Я решил, что звезды возьму с собой в кармане, а если надо будет, приколю их булавками.

По окраинным улицам и переулкам благополучно добрался до дяди Цалеля. У них царила такая же тяжелая обстановка. Продукты там уже кончились. Единственное, чем они могли поделиться со мной, так это двумя селедками. Я их взял, завернул в газету и, поблагодарив, попрощался с ними. У дяди Цалеля мне настоятельно посоветовали прикрепить к пиджаку желтые звезды. Я нехотя послушался, но выполнил их совет наполовину — приколол звезду только сзади. Благополучно преодолев почти весь обратный путь, я уже было повернул на нашу улицу. Но тут из казармы, находящейся на углу Артиллерийской улицы, раздались крики, смех, свист. Не поворачивались, краем глаза я увидел, что на подоконниках разбитых окон сидели молодые немецкие солдаты. Они подзывали меня. Я понял, что они заметили желтую звезду на моей спине, когда я начал сворачивать на нашу Ботаническую улицу.

Сначала я пытался притвориться, что не понимаю, что эти крики относятся ко мне, и сделал еще несколько шагов по направлению к Ботанической. Но тогда они закричали громче и стали щелкать затворами винтовок, и я повернулся к ним. Довольные, они поманили меня руками, крича: «Komm, Jude!» Я стал приближаться и оглядел их. По всей длине казармы — около 150–200 метров — в окнах стояли или сидели солдаты, многие в шортах и без рубашек (стоял жаркий июльский день). Стекла были выбиты, и осколки, куски штукатурки, черепицы и мусор лежали толстым слоем на тротуаре. Настроение у немцев было прекрасное: дела на фронте шли хорошо, им дали возможность отдохнуть. Они загорали, шутили, смеялись, резвились, но грязь на тротуаре, по-видимому, портила общий вид. А тут появилась рабочая сила в лице паршивого еврея. Конечно же, надо его задействовать!

Они развернули мой сверток, похохотали, увидев селедки, и, не теряя хорошего настроения, приказали: «Убери мусор, да поживее!» По моей оценке, работы тут было на целую бригаду дворников. Спросил — в школе я изучал немецкий и хоть не без ошибок, но мог изъясняться, — чем убирать. Это вызвало приступ хохота: «Как — чем? Руками!»

Делать было нечего. Пиджак сбросил, нашел кусок стекла побольше и, пользуясь им как совком, стал убирать. Конечно, смотреть на это было забавно, и мои белокурые ровесники (большинству было, как мне показалось, 17–18 лет) искренне потешались. Через полчаса работы руки мои были изранены осколками стекла, кровь смешалась с грязью, и я попросил отпустить меня. Такой быстрый вариант их не устраивал, работы было еще много. Не переставая посмеиваться, они опять защелкали затворами. Я продолжил убирать мусор, невзирая на сплошные ранки на руках.

Через некоторое время я опять обратился с просьбой отпустить меня. По-видимому, зрелище надоело им, ближайший участок тротуара был более или менее очищен и я был великодушно отпущен. Правда, это вызвало небольшие споры. Вероятно, кое-кто из более ревностных поклонников фюрера и его расистских теорий предлагал прикончить ублюдка или по крайней мере заставить еще потрудиться, но большинство было настроено миролюбиво. Тем не менее, когда я надел пиджак и, взяв в руки сверток с селедками, пересекал улицу, некоторые опять защелкали затворами. Вероятно, трудно было отказать себе в этом небольшом удовольствии. Но я выдержал характер — не поворачиваясь, медленно пересек очень широкий, как мне показалось, перекресток и зашагал по Ботанической к дому. Так состоялось мое первое знакомство с «высшей расой».

Когда я вернулся домой, там уже беспокоились. Услышав о моих приключениях, решили по возможности не выходить. Но как, если продукты таяли? Тут на улицах стали появляться крестьянские подводы, и их владельцы предлагали жителям, в основном евреям, обмен: мы вам харчи, а вы нам вещи, мебель. За полмешка картофеля и меньше пуда муки мать отдала крестьянину буфет и что-то из одежды. Хотя мать считала, что это далеко не равноценная сделка, в данной обстановке это был большой успех.

Прошло еще некоторое время, и 26 июля 1941 года на стенах домов, на столбах был вывешен приказ немецкого коменданта города о создании еврейского гетто. Были указаны улицы, входящие в него, его границы. В течение пяти дней, к 1 августа всему еврейскому населению было приказано перебраться в гетто. За невыполнение — расстрел.

Гетто занимало примерно пятую часть общей площади Белостока. Всю территорию огородили высоким дощатым забором с колючей проволокой. Весь периметр забора постоянно охранялся немецкой полицией В двух местах, на улицах Юровецкой и Купеческой, были сооружены ворота с пропускными пунктами. Там постоянно находились немецкие полицейские, проверявшие у всех входящих и выходящих наличие аусвайса — удостоверения для работающих за пределами гетто. Вскоре немцы потребовали от старейшины еврейской общины раввина Розенмана создать юденрат (еврейский совет). В его компетенцию вошли различные вопросы самоуправления: организация работы больниц и похоронной службы; выпечка хлеба и его распределение по карточкам; снабжение населения ограниченным ассортиментом других продуктов — картофеля, изредка растительного масла; поддержание чистоты на улицах, уборка туалетов и вывозка нечистот.