Вера Флоренская - Моя жизнь

Был еще у нас один приятель – Давид Владимирович Швейцер. Он был вполне благополучный, если не считать, что во время 1948–1950‐х годов его, как еврея, сняли с разных руководящих постов, вроде заместителя главного прокурора (Вышинского) по гражданским делам, и он остался преподавателем (он кандидат наук, доцент) гражданского и трудового права в каком-то неюридическом институте. Умница, «бонвиван», как называл его Леня, «мистер Пиквик», как прозвали его мои внучки. До семидесяти восьми лет катался на коньках, пока его не сшибли какие-то молодые люди. Он переломал себе бедро, пролежал долго в больнице и все грозился, что еще будет кататься. Но, увы, время шло, и он, незаметно для себя, старел. Он был трижды женат. Дополнительный же список, по его словам, был 102 женщины. Первая жена умерла, вторая жена его начисто обирала. Он имел роскошную квартиру с дорогой мебелью, которую оставил второй жене, она его выжила. Достал вторую квартиру. Вторая жена ее разменяла для своих детей от первого брака. Ему негде было жить. Он развелся, переехал жить к третьей жене. Всех жен он обожал и всеми ими хвастался. Мы были хорошо знакомы только с третьей женой – Софьей Борисовной. Эта женщина потеряла на войне мужа совсем молоденькой. Вырастила сына, работала в магазине «Березка» администратором. Когда сын окончил какой-то инженерный институт и стал устраиваться на работу, оказалось, что нигде не подходит пятый пункт его анкеты (еврей). Он обходил много мест и, наконец, попал к одному начальнику отдела кадров, который, посмотрев его паспорт, стал расспрашивать его об отце. Потом и говорит: «Мы вместе воевали с твоим отцом и поклялись, что кто из нас останется жив, позаботится о семье другого. Я не удосужился это сделать, а теперь ты сам ко мне пришел, и я сделаю все, чтобы тебя устроить на работу». Этот сын до сих пор, уже более десяти лет, работает там. Работает очень много, но как получал свои 120 рублей, так и получает до сей поры. Боится пошевелиться, уйти в другое место. Сейчас Швейцер умер. Софья Борисовна живет одна, очень больна. Сын приезжает к ней ежедневно. Софья Борисовна, как только чуть ей получше, бежит в ЖЭК заниматься общественными делами, работает в библиотеке два раза в неделю. У Швейцера сын и дочь. Дети от первой жены, которую он очень любил. Когда она умерла, он чуть не повесился. Сын – известный переводчик, ездит по заграницам со всякими делегациями. С отцом у него самые скверные отношения. Да и у дочери тоже. Леня любил Швейцера за его оптимизм, за жизнерадостность. Его все любили. Он тоже был «рычаг». Дома говорил одно, а на работе другое. Он тоже был членом партии.

Вернулись мы еще почти молодыми, 54–55-летними. Потом старели с годами. Собираясь вместе, не замечали, что уже старые, что жизнь многое отодвигает на задворки пенсионного положения. А те, кто до смерти работал: Дубровский, Швейцер, Шляпочников, Леня, – кипели страстями о справедливости, защищали свои научные интересы, от них старались открещиваться и задвигать их подальше. Собирались у нас, спорили изрядно, вспоминали 20‐е годы, но никогда – лагерь. Потом нас стало меньше. Сначала умирали мужья: Исаев, Дубровский, Шляпочников. Остались жены-вдовы. Потом умерла Дубровская. Мы же, оставшиеся вдовы, старались поддерживать друг друга. Сначала, после смерти Лени, собирались у меня несколько лет. А потом у меня не стало сил.

Сейчас остались Мацкин, Ратнер и вдовы. Перезваниваемся по телефону. Слишком часто говорим: «Это не телефонный разговор», оставляя до личного свидания. А это свидание все откладывается: то холодно, то скользко, то я болела, то они больны. Словом, старость. Читали все запоем: журналы, книги, смотрели телевизор, обменивались мнениями, бранились (не между собой), старались общаться с молодыми. Одна аспирантка Лени мне сказала: «Чем недовольны эти инакомыслящие, не могу понять. Я родилась в этой обстановке, привыкла, не могу представить, как может быть иначе. Я довольна всем. Пробиваю себе дорогу в жизнь, как у нас принято». Племянник по моей линии сказал: «Мы думаем так, как написано в газетах. А зачем думать иначе?» Один молодой доктор наук, юрист, сказал: «Я не слушаю “голосов”, так как боюсь, что проговорюсь где-нибудь». Это публика, которой общественные дела «до лампочки». Но есть множество других молодых людей, болеющих душой за дела государства, критически воспринимающих многие явления. Их очень много, но они – более высокая категория людей, они уходят в науку, в работу и молчат. Все люди, о которых я написала, это интеллигенты разных уровней. С другими слоями нашего общества нам почти не приходилось общаться, кроме случайных разговоров. С людьми, например, которые крестили детей, венчались в церкви, накапливали имущество. Эти люди жили по принципу: «Кесарево – кесарю, божье – Богу, а я есмь сам по себе». Там свои интересы, свои сплетни, кто около церкви, кто около торговли. С рабочим классом нам совсем не приходилось встречаться. С высоким начальством – «номенклатурой» – тоже. У нас есть только один не то чтобы знакомый, но открытки к праздникам от него получаем вот уже двадцать пять лет. В Норильске он был начальником финансового отдела комбината. К заключенным относился хорошо, в частности к Лене, тем более что Леня помог ему окончить заочно факультет, не то юридический, не то экономический. Теперь он начальник Комитета по ценам. Это Николай Тимофеевич Глушков, о котором я уже писала. У него, говорят, приличная семья. Уже много внуков, добрая обстановка дома. Замечательная жена. Не знаю, насколько он относится к высокому слою. Однажды, когда мы только приехали в Москву и он еще не был таким высоким начальством, он пришел к нам и спрашивал Леню: «Объясните мне, что же это было в 1937 году, для чего это надо было сделать?» Что мог ему ответить Леня? Ничего! История изложит факты с большей или меньшей точностью, но причины всему едва ли будут найдены. Почему 250 миллионов человек подчинялись столь беспощадному режиму? Был, конечно, страх гипнотический, всепоглощающий перед холодной, бездушной государственной машиной. Но не только. Это ведь все делалось именем партии, а партийная дисциплина была железной. Недаром шли в бой с именем Сталина. Были и такие, что перед расстрелом кричали славу Сталину.

Теперь о том, как было на работе. Когда мы приехали из ссылки, Леню втолкнули через ЦК партии в Институт государства и права Академии наук, где ему предложили заниматься хозяйственным правом. Но единица старшего научного сотрудника была в секторе трудового права. Леня посмотрел, чем занимается сектор хозяйственного права, и сказал мне, что он не приемлет того, что там делали, и заявил начальству, что будет работать по трудовому праву, так как, по сути дела, в Норильске главным образом он этим и занимался. Заведующим сектором трудового права был Г. К. Москаленко, который занимался коллективным договором – совершенно мертвым делом в то время. Перелопачивал одно и то же в разных статьях, но понимал, что его сектор хорошо работает в основном за счет Пашерстника и Гинцбурга, обоих бог наделил и талантом, и собственными мыслями. Поэтому работалось с ним легко. Он мало в чем разбирался, но заботился о своих сотрудниках. Например, летом приходит к нам на дачу Москаленко и приносит билеты на пароход. Мы еще даже не знали, что существует такой способ отдыхать. Билеты были на две недели: Москва – Казань – Москва. Мы с удовольствием поехали, тем более что нам на даче в обществе невестки, ее мамы и ее племянника не очень-то было сладко. Нам это путешествие так понравилось, что потом каждый год мы плавали и до Астрахани, и до Ростова-на-Дону, и на Онежское озеро. Под крылышком этого Москаленко жилось и работалось неплохо, тем более что он был очень пробивной и была возможность печататься. Но Москаленко вдруг решил написать какую-то не то брошюру, не то книжечку. Она должна была выйти с грифом сектора. Два наших идеалиста-марксиста, Пашерстник и Гинцбург, обнаружили в этой книге огромный плагиат. Решили вразумить Москаленко. Он страшно обиделся, пошел в партком и сказал, что его уедают «два еврея». Этим двум пришлось давать объяснение. Москаленко сняли. Сектор прикрыли. Эти двое были переданы заведующему сектором хозяйственного права В. В. Лаптеву, которому не было дела до трудового права, и они работали как хотели. Им жилось неплохо.