Вера Флоренская - Моя жизнь

Но как же так, государство трудящихся, а сектора трудового права в институте Академии наук нет. И вот Гинцбург начинает настойчиво твердить на всех собраниях о восстановлении трудового сектора, так что, когда он выходил на кафедру, в зале проходил гул: «Карфаген должен быть разрушен» [144] Финикийский город-государство Карфаген в Северной Африке являлся экономическим и политическим соперником Древнего Рима и противником в двух войнах. Древнеримский политический деятель Марк Порций Катон Старший в конце 150‐х гг. заканчивал все свои речи высказыванием: «Карфаген должен быть разрушен». В результате Третьей Пунической войны в 146 г. до н. э. полумиллионный Карфаген был полностью уничтожен, а его жители проданы в рабство. . Это значило, что упорство Гинцбурга равно тому, как римляне твердили об уничтожении Карфагена. Он добился своего. Может быть, он и мечтал в глубине души, что он создаст новый сектор, но он забывал, что и у него, и у Пашерстника «профили» неподходящие. Сектор трудового права был создан. Заведующим сектором по совместительству стал Александров. Вот тут началась жизнь, работа! Сколько раз они добрым словом вспоминали и Москаленко, и Лаптева. Умный, ловкий пройдоха, Александров по основной работе заведовал кафедрой трудового права в университете. Значит, все трудовики, мечтавшие читать лекции там, зависели от него. Ни одной книги без его согласия не могло выйти. Он был редактором отдела трудового права в ведущем юридическом журнале Академии наук и имел договоренность с редактором ленинградского журнала «Правоведение». Это означало, что ни одна статья, не принятая московским журналом, не будет принята и в «Правоведение». Попробуйте напечатайте без его согласия. При всяких политических колебаниях он удерживался. Где-то, при переходе от Сталина к Хрущеву, он публично в печати каялся, называя себя «юридическим кретином». В секторе сотрудники его называли не иначе как подонком. Вопрос о том, чтобы повесить его портрет в секторе, ставился, но как-то хватило ума замять это дело. Только его высказывания и были истинно марксистскими и соответствовали линии партии. Все остальное, как сами же сотрудники и говорили, было «перелопачиванием» уже им сказанного. Считалось, что что-то новое сказать мог только он. Леня с Александровым был на ножах.

Леня со своими представлениями об общественных отношениях конца 20‐х – начала 30‐х (ведь мы уехали во Францию в 1934 г.) все время попадал впросак, кому-то наступал на ногу. Он мог, например, провести такую совершенно «неприличную», «нетактичную» акцию: выступить на партийном собрании, перечислить всех погибших в лагерях и расстрелянных в 1937 году сотрудников института и просить почтить их память вставанием. Зал в растерянности поднялся. В президиуме полная растерянность. Все быстренько опомнились и сели на свои места. В институте в тот год стажировался американец (кажется, Бирман). Он случайно проходил мимо открытых дверей собрания и все это слышал, и написал в своей книге о Советском Союзе. На счастье, догадался не упоминать Ленину фамилию. Институт назывался Институтом государства и права имени Вышинского. Леня на собрании также потребовал, чтобы это позорное имя сняли с вывески института. Его вызвали в партком и сказали, чтобы он не совался не в свои дела. И без него знают, что надо сделать. Словом, жизнь наша была полна волнений – каждый день подобные события. Это значит, у Лени бессонные ночи, переживания.

В институте почти ежедневно администрация вспоминала о трудовой дисциплине, которая понималась как отсиживание от 10 до 7 часов. При входе стоял «отдел кадров», проверял, кто опоздал, кто не пришел. Институтских помещений не хватало, было битком набито. Сотрудники говорили, что они не могут заниматься в таких условиях. Многие проводили время на лестничных площадках за болтовней. Говорили, что работают дома после «работы». Леня пытался подчиняться, но даже в молодости его никогда не принуждали к этому. День-два он ходил, потом потихоньку отлынивал, и все делали вид, что не замечают. Ходил он только на ученые советы, заседания сектора, партийные и общие собрания и т. п. Но и этого хватало. Надо было еще ходить за книгами в библиотеку, читать в Ленинской библиотеке, выполнять партийные поручения. Первые годы после возвращения он был при Киевском райкоме пропагандистом. Считался лучшим. Помню, однажды он был послан делать какой-то очередной политический доклад на завод телевизоров. Там к нему подошли и попросили вместо доклада провести занятие по трудовому праву. Он десять минут делал доклад, а потом его держали часа полтора с вопросами по трудовому праву. Вот тут был всеобщий интерес аудитории. Благодарили его от всей души.

Александров умер. Появился С. А. Иванов, менее агрессивный, но стиль тот же. Леня, который не умел и не хотел заниматься «перелопачиванием», чувствовал себя в этой обстановке плохо. Однажды, уже в последние годы, по поводу какой-то его очередной книги у него вышли разногласия с Ивановым. Разговор на секторе между ними был очень острый, после чего на другой день подходит к Лене секретарь партгруппы, которому, кстати, Леня много помогал, и говорит: «Мы все согласны с вами, Иванов говорит вздор, но мы вас защищать не будем, ссориться с Ивановым никто не хочет. Он нас устраивает». Все это было сказано мило, дружески, улыбаясь. Все сотрудники зависели от Иванова, и хотя все Леню и любили, и уважали, но своя рубашка ближе к телу. Если путем уступок с обеих сторон книгу или статью удавалось из института вытолкнуть, то она попадала в одно из двух издательств: «Наука» или «Юриздат». «Юриздат» был несколько более самостоятельным. Там был директором такой делец В. Г. Юзбашев, которого потом сняли за какие-то махинации. В издательствах, конечно, были всегда в курсе обсуждения книги в секторе. Тут снова начиналась «цензура», нет ли чего нового, чего не было напечатано «руководящими». Однажды Леня приходит домой из «Юриздата» и говорит мне: «Я не мог доказать правоты своей мысли, так как у “руководящих” написано что-то не совсем соответственное. Завтра пойду Юзбашеву доказывать». Я, человек более конкретный, экономист как-никак, прошла тоже немало бюрократических Сцилл и Харибд, ему сказала: «Посмотри классиков марксизма и найди более или менее подходящую цитату, потому что убеждать бесполезно, это люди недостаточно образованные». Леня, который знал Маркса, Энгельса и Ленина чуть ли не наизусть, что-то подходящее нашел. И когда на другой день Юзбашев вызвал свою свирепую редакторшу, она ему начала читать какие-то цитаты, Леня, ничтоже сумняшеся, тоже начал читать цитаты. Его уровень цитат был выше, редакторша смолкла, и книга пошла. Все это Лене стоило нервов. Печататься было трудно и по другим причинам. Ведь на весь Советский Союз было только два теоретических юридических журнала, и на них и то не хватало бумаги. Книги по хозяйственному праву, написанные Леней до посадки, были все уничтожены после ареста. Вернувшись, он кое-что разыскал у разных людей. Один научный сотрудник, взявший у Лени «почитать» его книжку 20‐х годов «Предприятие» [145] Неясно, какое издание В. Флоренская имеет в виду. Книг с таким названием у Л. Я. Гинцбурга нет, в 1920–1930‐е гг., если не считать выпущенных им брошюр и сборника документов, он опубликовал лишь одну небольшую книгу: Управление хозяйством в первые годы пролетарской диктатуры. М.: Совет. законодательство, 1933. , списал половину без сносок и издал. Лене было стыдно за него.