Ева Мозес Кор - Близнецы Освенцима. Правдивая история близнецов доктора Менгеле

Но смерть и опасность всегда оставались рядом. Однажды на улице мы увидели, что неподалеку проезжает телега с трупами. Мы побежали к проволоке, чтобы проверить, не узнаем ли кого-то.

Одна из девочек закричала:

– Мама! Там моя мама! – и зарыдала.

Ее боль и горе выливались в стон, а телега просто катилась дальше. Мне было очень ее жаль, но я не знала, что сказать.

Тогда я подумала, что наша мама тоже могла оказаться в такой телеге, мы просто не заметили. Телеги проезжали каждый день. Иногда пленники в них были мертвы, иногда – почти что мертвы; но все равно всех свозили в общую могилу. К тому времени я почти перестала думать о семье. Возможно, из-за хлеба – говорили, в хлебе были не только опилки, но и порошок бромида, какое-то успокоительное, которое заставляло нас забывать родной дом. Как бы то ни было, я не позволяла себе жалеть себя, Мириам, вообще никого. Я знала, что если начну думать о себе как о жертве, мне конец. Все просто. Я не позволяла думать себе ни о чем кроме выживания. По ночам мы с Мириам прижимались к нашим соседям (на кровати спало по три пары близнецов), но никто не разговаривал, даже шепотом. Если бы я сказала Мириам, как мне плохо и как я хочу есть, стало бы только хуже. По ночам я слышала свист, машины, мотоциклы. Топот марша, стоны, рвоту, лай, плач – все это нарушало тишину лагеря, сливаясь в оркестр, аккомпанирующий человеческим страданиям.

Иногда, когда надзиратели засыпали, наша знакомая из соседней деревни, мадам Ченгери, тихонько пробиралась в барак, чтобы навестить дочерей. Она была умной и находчивой женщиной. По приезде в Освенцим она убедила доктора Менгеле, что может быть полезна, ведь ей столько известно о близнецах; ей позволили жить в женских бараках. Мадам Ченгери приносила дочкам еду, нижнее белье, шапки, все, что она откуда-то взяла или «организовала». Слово «организовать» использовалось вместо «украсть у нацистов». Я завидовала этим девочкам – у них была мама, живая, которая о них заботилась. А у нас с Мириам кроме друг друга никого не осталось.

Я больше не могла думать о маме, папе и сестрах. Беспокоиться надо было о Мириам и о себе самой. Я повторяла про себя, как мантру:

Еще один день.

Еще один эксперимент.

Еще один укол.

Только прошу, пожалуйста, лишь бы мы не заболели.

Одной июльской субботой мне в лаборатории ввели какую-то инфекцию. Этот укол сделали только мне, Мириам – нет. Много лет спустя мы пришли к выводу, что выбрали меня, потому что, согласно нашему поведению, я была сильнее.

Но ничто не могло подготовить меня к тому, насколько плохо мне будет. Ночью у меня сильно поднялась температура. Голова раскалывалась. Кожа была сухая и горячая. Меня так трясло, что спать было невозможно, хотя я ужасно устала. Я разбудила Мириам.

– М-м-мне оч-чень п-п-плохо, – прошептала я сквозь стучащие зубы.

Мириам тут же проснулась и обеспокоенно спросила:

– Что будем делать?

– Н-не зн-н-наю, – ответила я. – Д-давай с-скроем это, сд-д-делаем вид, что м-м-мне н-н-норм-мально.

Утром понедельника, когда мы выстроились на перекличку, меня сильно мутило. Руки и ноги были покрыты красными пятнами и сильно отекли – стали почти в два раза больше. Они так болели, что я боялась, как бы они не взорвались. Меня била дрожь. Солнце немного грело, и я изо всех сил старалась сдерживать дрожь, чтобы медсестры не заметили, что я заболела. Я не хотела в лазарет. Пару раз кто-то в нашем бараке заболевал, и девочку уносили в лазарет. Из лазарета никто не возвращался. Вскоре уводили близняшку больной, и этот ребенок тоже пропадал. Мы предполагали, что обеих близнецов убивали, если кто-то один заболевал. Я не могла допустить, чтобы это произошло с Мириам. Почему она должна умирать, раз болею только я?

Перед самым началом переклички раздался жуткий вопль сирен, предупреждающий: сейчас будут бомбить. Дрожа от радости, я смотрела, как эсэсовцы бежали к убежищу, а над лагерем кружил самолет с американским флагом на крыльях. Я подумала: «Ну и дела – нацисты, главные злодеи мира, разбегаются, как напуганные котята!». Я узнала флаг со звездами и полосами, потому что тетя, папина сестра, жила в Кливленде, штат Огайо, и до войны посылала нам письма и открытки – на которых был американский флаг. Самолет опустился пониже и обвил лагерь кольцом желтого дыма. Мы и тогда прекрасно понимали, что внутри этого кольца бомбы сбрасывать не будут. Появились еще самолеты, а вдалеке раздавались взрывы. Американские самолеты давали нам надежду. Они означали, что скоро прибудет подмога. Что скоро мы станем свободны и вернемся домой – если только мы до этого доживем. Мы хлопали при виде самолета – это были наши счастливые секунды.

Когда мы в следующий раз оказались в лаборатории, врачи не стали меня осматривать. Мой номер назвали и измерили мне температуру. Я знала – дело плохо. Две медсестры тут же посадили меня в какую-то машину и увезли. Мне даже не дали увидеть Мириам напоследок. Впервые за все время в лагере нас разлучили. Пока мы были вместе, компания одного, но такого близкого человека спасала от угнетающего чувства одиночества.

Медсестры отвезли меня в лазарет, здание № 21, грязный барак неподалеку от газовых камер и дымовых труб. Воздух был пропитан запахом гнили. На трехъярусных кроватях лежали полумертвые люди. Бесконечные ряды медленно умирающих людей. Все взрослые. Когда я проходила мимо, они тянули ко мне костлявые руки:

– Пожалуйста!

– Воды! Воды!

– Еды, прошу, дайте хоть что-нибудь!

– Помогите!

Все они плакали, не имея сил двигаться. Казалось, ко мне тянулось больше рук, чем там было людей. Помню, как читала о долине смерти в Библии; лазарет напомнил мне об этой долине. Это было самое страшное место, в котором я когда-либо бывала.

Меня отвели в палату, где были две девочки – Вера и Тамара. У каждой в лагере была сестра-близнец. У них была ветрянка, так что чувствовали они себя не так плохо. Палата была очень маленькой, но нас в ней было всего трое – еще одна привилегия близнецов.

Настало время ужина. Никто не принес еды.

– Почему нас не кормят? – спросила я. – Обычно ведь нам приносят хлеб.

Вера ответила:

– Сюда не приносят еду, потому что здесь люди ждут смерти и газовой камеры.

– Они не хотят тратить еду на тех, кто скоро умрет, – добавила Тамара.

«Я не могу умереть, – сказала я себе. – Я не умру».

Ночью мне было так плохо, что я не чувствовала голода. Было тяжело уснуть без Мириам рядом. В темноте доносились стоны и крики больных. Они пронзали меня. Я никогда не слышала столько стонущих, ревущих, рыдающих голосов.

На следующий день приехал грузовик. Самых тяжелых больных бросили в грузовик и повезли прямиком в газовые камеры. Они стонали и пытались сопротивляться. Живых и мертвых складывали вместе.