Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

В этих условиях знакомство с сокурсниками более всего было чисто академическим: вместе сидели на лекциях, задавали простодушные или каверзные вопросы, дружно реагировали на шутки или разносы лекторов и т. д. Но очень скоро мои предоставленные сами себе однокурсники (институт кураторства возник только после нашего выпуска) научились широко пользоваться свободой лекционных посещений, и на некоторых лекциях оказывалось около пятидесяти человек вместо трехсот с хвостиком или ста пятидесяти (поток русистов).

Сейчас понимаю, какое это было счастье, что на первом курсе нас вставили в расписание с утра, потому что это все-таки упорядочивало наши занятия и явно облегчило период вузовской адаптации. Для многих семнадцатилетних ребят послешкольная самодисциплина становилась роковой. Она ведь была основана на обязательном посещении только групповых (семинарских и практических) занятий, а также на ритме редких зачетных и экзаменационных сессий. А потому открывала пути сиюминутному легкомыслию и безответственности, их непредсказуемому концу.

Довольно быстро обнаружились среди факультетских лекторов свои «лидеры» и «аутсайдеры», что, конечно, часто зависело от самых случайных причин.

Например, лекции по русскому фольклору нам читал профессор Владимир Яковлевич Пропп – всегда серьезный и сосредоточенный, с широчайшей эрудицией и блестящей логикой. Однако нас, совсем зеленых «знатоков» народной культуры, тогда они привлекали совсем не своей концепцией и даже не потому, что он уже тогда был едва ли не самым ярким в Союзе фольклористом, автором выдающихся работ по морфологии сказки и нового метода изучения фольклора, но тем, что он регулярно, притом точно и аккуратно приводил списки научной литературы по каждой теме. Например, мы с Лариской тут же бежали в «читалки» делать заказы на все эти дополнительные статьи (правда, учитывая и сами лекции), а одна из студенток, о чем я узнала позже, даже решила, что эти ссылки и есть главное, а на оригинальные идеи скромнейшего автора, тогдашнего лидера фольклористики, вообще не обратила особого внимания. Немудрено, что и остальные легко путали божий дар с яичницей, делая свой выбор.

А вот лекции по введению в литературоведение доцента Виктора Андрониковича Мануйлова всю нашу аудиторию приводили в неизменное восхищение. Этот обаятельный, немножко смешной и неуклюжий закоренелый холостяк уже тогда был известным ученым (насчет его образа жизни мы узнали позже от моей подружки, которая писала у него курсовую). Впоследствии он стал главным лермонтоведом, вдохновителем и активным автором принципиально новой Лермонтовской энциклопедии. В свои студенческие годы он был учеником прекрасного поэта Серебряного века Вячеслава Иванова, а уже в годы нашего студенчества был достаточно близким Анне Ахматовой. К сожалению, по своей скромности он никогда даже не упоминал о личных связях и предпочтениях, хотя, разумеется, при случае цитировал А. Ахматову, и ее фразу об исключительном уважении к читателю («И каждый читатель, как тайна, / Как в землю закопанный клад») я запомнила именно из лекции Мануйлова.

О самых простых, казалось бы, и известных понятиях науки литературоведения, элементах анализа поэтического целого он говорил так ново и иногда так парадоксально, с самым широким и легким набором примеров, что многие из них навсегда врезались в память сами собой. Правда и то, что, как я уже знала, слушатели были самыми благодарными, так как их всех привела в филологию именно любовь к русской литературной классике. Для меня же лекции Виктора Андрониковича стали открытием эстетического веса каждого поэтического слова, включая даже служебные слова, – и можно ли было найти что-то более интересное и понятное начинающим словолюбам-филологам? В памяти отложился, например, его обычный разбор ироничного словоупотребления Пушкина в прозе: «Марья Гавриловна была бледная, стройная и семнадцатилетняя… Она была воспитана на французских романах, а следовательно , была влюблена». Или: «гусар… в усах и шпорах» и т. д. Что стоит за этой пушкинской иронией – надо было вычислить и прочувствовать в зависимости от своей начитанности. Конечно, это открывало нам неиссякаемую глубину гармонии содержания и формы в литературе.

Лекции по «античке» – античной литературе – тогда еще молодого, только начинающего классика Юрия Владимировича Откупщикова мы слушали и посещали, конечно, с интересом, но почти сразу быстро сообразили, что их хорошо может заменить толстый учебник Тронского и чтение самих греческих и латинских авторов (их тогда печатали мало, и прочитать весь список – это само по себе было библиографическим и трудовым подвигом, требовавшим колоссального времени).

Мои лингвистические горизонты сразу же резко раздвинули две чудесные дисциплины.

Первая – это, конечно же, занятия (лекции и немногие практические) по введению в языкознание. С этим курсом, который читал мой отец в Полтавском пединституте, я была все же немного знакома по нашей домашней библиотеке прежде всего, но многие разделы, читаемые нам доцентом Юрием Сергеевичем Масловым (через 8 лет, уже профессором, он будет моим первым оппонентом на защите кандидатской диссертации), были для меня откровением. Не могла не восхищать уже подробно разработанная к тому времени классификация языков по степени их родственной близости, за которой я всегда чувствовала конкретные драмы переселения народов в разные, подчас очень далекие исторические эпохи. Если с генеалогическими семьями языков я уже была знакома (конечно, в первом приближении), то их грамматическая типология при более близком знакомстве не могла не поразить меня. Оказалось, что с китайского на русский одно неизменяемое слово хао может переводиться любой частью речи в зависимости от места в предложении ( добро, любить, хороший ); что в большинстве языков мира и справа, и слева к корням могут приклеиваться до шести грамматических показателей; что существуют языки северных народов и индейцев, где нет отдельных слов (их очень трудно вычленить), потому что слово и предложение едины! С первого упоминания в мое сознание буквально врезались и такие, например, факты, как немужской класс предметов в грузинском (куда входят женщины, дети, деревья, кастрюли …) или 1-е, 2-е, 3-е лица существительных в татарском: мой конь, твой конь, его конь ; «трехвысотное» разграничение, скажем, местоимения он в языке афганцев и других горских народов: «тот, кто напротив» – «тот, кто выше» – «тот, кто ниже».

А как мы все открывали не только уши, но и рты, когда слышали, как из прелестного ротика молодой преподавательницы-грузинки, которая вела семинары по общей фонетике, извергались самые невероятные, экзотические звуки кавказских и африканских языков! Теперь только понимаю, как нам повезло учиться у практического работника уникальной в Союзе и знаменитой фонетической лаборатории, основанной выдающимся ученым академиком Львом Владимировичем Щербой и уже тогда получившей за свои исследования мировое признание. Наверное, мои сокурсники, влюбленные единственно в литературу, не так блаженствовали от языковедческих занятий, как я, судя по их частым пропускам, но я пишу о пережитом лично.