Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Наверное, воспоминания о моих студенческих годах разумно было бы начать с революционных перемен домашней обстановки и всего жизненного уклада. Но, разумеется, при всей своей принципиальной важности, которую я в полной мере оценила позже, все-таки ничто на меня не повлияло больше, чем книга. Книги я любила всегда, но «русалкой» ныряла в книжное море именно на филологическом факультете и не просто так, порезвиться, а за настоящими жемчужинами мирового океана!

Поэтому даже кардинальные перемены повседневного быта у меня стояли все-таки на втором месте.

Я, семнадцатилетняя девчонка из далекой провинции, оказалась впервые не только в культурном центре страны, средоточии достижений всех видов человеческих искусств, но и в новой цивилизованной квартире (чрезвычайно тесной по нынешним меркам) и даже в новой домашней среде со своим укладом, своими ценностями, кругом общения и со своим обаятельным божком – собакой с паспортом на имя Жук Данилевский (и с такими умными, всепонимающими глазами, что мне порой становилось даже не по себе). Первое время, когда я еще спала на раскладушке около батареи, скучала очень сильно, и тетя Галя любила потом вспоминать, что эта батарея «подозрительно часто то ли мокла, то ли протекала». В университете среди множества лиц постоянно выбирала «похожих» на моих полтавчан по фигуре, походке, чертам лица, манере говорить и т. д. Находила двойников бабушки (наша латинистка), брата Коли (один из сокурсников) и, конечно, папы (их было целых два), только маминых двойников почему-то не видела (или даже не приходило в голову).

Но время, новые обязанности, длительные гостевания бабушки потихоньку делали свое дело.

Разумеется, огромную роль сыграла для меня тетя Галя, которую я близко знала и любила с детства и которая сразу стала моим конфидентом и близкой подругой: ей я регулярно докладывала все новости нашей студенческой жизни. Она была всегда удивительно любознательна, да плюс ей вообще было присуще редкое умение легко входить в мироощущение и заботы собеседника, и я прокручивала ей все интересные литературные концепции и находки, регулярно снабжая квантами филологического образования. Как задорно она умела хохотать над комедиями Аристофана и даже цитировать некоторые смешные натуралистические отрывки из них, как серьезно внимала трагическим судьбам героев Софокла, Еврипида, как «охотно», подобно Пушкину, читала Апулея, а также Горация, Овидия, Плавта. Все эти кванты (и не только по «античке») она усваивала с огромным удовольствием, впитывая их как губка. А я вспоминала свою вынужденную подкованность по астрономии и ценные советы мамы как бригадира в средней школе посленэповских времен.

В судьбе тети Гали ее полтавские роды в день объявления войны и последующее случайное пребывание на оккупированной территории сказались роковым для нее образом. Целых двенадцать послевоенных лет ее, специалиста-энтомолога, практически окончившего аспирантуру, а потом еще и с готовой диссертацией, не брали на работу из-за бдительности отделов кадров – ни в университет, ни в Зоологический институт АН СССР, ни в Карантинную инспекцию и т. д. Наверное, подозревали, что она завербована фашистами. Свою готовую кандидатскую диссертацию она еще долго, как говорили университетские энтомологи, «облизывала», все увеличивая экспериментальный материал по сезонному развитию грушевых плодожорок в борисовских и полтавских садах (где летом я помогала возиться с червяками и личинками). Защитить же ее смогла только через шесть лет (притом блестяще).

Дядю, хотя и родного, я, конечно, до Ленинграда знала меньше, поскольку бок о бок жили довольно редко. В первый мой студенческий год, когда я ходила на лекции каждое утро и он еще работал в Зоологическом НИИ, а мостов через Малую и Большую Невки еще не построили, мы ранним будним утром пешком шли от своей Новой Деревни через деревянные мосты, пересекая Каменный остров до кольца 31-го трамвая. Там мы устраивались в хвосте вагона и утыкались в свои книжки до самой Пушкинской площади. Однако на пешеходной части дороги успевали поговорить не только на бытовые темы.

Из наших разговоров даже такая зеленая студентка при желании могла поучиться уму-разуму. Тогда ли или в еще других случаях я усвоила дядины заповеди: садиться по возможности спереди (чтобы не отвлекаться); записывать только мысли лектора, а не его слова (стараясь соревноваться с ним в краткости); обязательно перечитывать конспект в тот же день, пока хорошо помнишь детали, выделяя главное. Он еще советовал всегда предугадывать в самых общих чертах содержание следующей лекции, считая, что это замечательный способ проверки своего усвоения. Мой дядюшка не переставал восхищаться и даже завидовать нашей языковой подготовке (я тогда по его совету к зачетным курсам английского, латыни, украинского прибавила себе древнегреческий и санскрит) и, видимо, как единственный русский редактор международного журнала по энтомологии еще в эпоху железного занавеса, утверждал, что без знания английского, немецкого, французского нельзя быть полноценным биологом или медиком уж точно. Меня подкупало, что он всегда активно интересовался филологическими новостями (они были известны мне больше всего по выпускам на всю длинную стену нашей интереснейшей факультетской газеты), шутил по их поводу, при этом всегда сравнивая их с новостями биофака. О том, кто и какой у нас ректор и прочее общее начальство, я узнавала, разумеется, прежде всего от него.

В остальное время я его дома не столько видела, сколько слышала из-за захлопнутой матовой стеклянной двери кабинета. Он постоянно диктовал что-то тете Гале под стрекот ее печатной машинки, с перерывами на обсуждение, споры и даже «взрывы» в их предельно задымленной творческой лаборатории. Иногда они вызывали и меня как третейского судью в спорах о том, как лучше сказать или даже правильнее написать какую-то фразу. Тогда я не только по старой памяти самоуверенно судила их, но и обязательно открывала им форточку, попутно осознавая, как важно при любой специализации уметь пользоваться прежде всего языком родным. Но этому ведь не бывает предела!

При всей занятости и частой пульсации «издательских» авралов в доме как-то всегда находили время для друзей, ради которых откладывались важные дела, и, конечно, для любимого всеми черного и очень мохнатого Жука, которого оскорбили в паспорте, назвав беспородным. На самом деле он был помесью шпица и лайки.

В законных требованиях внимания к себе он был очень настырным, будучи при этом удивительно ласковым и умным существом – терпеливым, но обидчивым. Когда подходило время его прогулки, он начинал повизгивать сначала потихоньку, а потом царапаться в дверь, а если и это не помогало, то начинал подавать голос от жалобного тяв-тяв до отчаянного и требовательного лая, который обрывался сразу же, как кто-то из семейства (чаще всего дядя Саша, если нас с Сережкой не было дома) тут же бросал все дела и начинал снимать с гвоздя его цепочку. С этой же секунды он начинал радоваться необыкновенно и норовил обязательно лизнуть в лицо. Но стоило задержаться более чем на десять минут, как он разворачивался и забивался в самый дальний угол в невыносимой обиде на хозяев. Теперь надо было извиняться перед ним, всячески ласкать и уговаривать «дать лапку» в знак примирения. Протянув, наконец, ее, он милостиво соглашался на прогулку.