Михаил Талалай - Княжна Голицына – принцесса моды

В знаменитом заговоре участвовал также Дмитрий Павлович, сын брата Александра II, великого князя Павла.

Я знала и Феликса, и великого князя Дмитрия. Оба они были очень привлекательны, хотя каждый по-своему: более чувствительный и женственный Феликс, более мужественный Дмитрий. После свадьбы Феликс и Ирина переехали в Париж, где они открыли дом моды, который назывался «Ирфе» – Ирина-Феликс. Хорошо помню старую княгиню Зинаиду, которая каждый год на Пасху дарила мне яйцо работы Фаберже, помню и племянницу Бэби, она стала моей первой русской подружкой. Дочь Бэби я встретила несколько лет тому назад в России.

Феликс часто приходил в наш дом, когда я была маленькой, и, как я уже говорила, божественно пел. Я увидела его вновь через много лет в Париже. Он и его семья все потеряли и жили в скромном домике, в котором и умерла старая княгиня Зинаида [49] Похоронена на парижском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа; на римском кладбище Тестаччо рядом с могилой ее мужа устроен кенотаф. .

Я всегда испытывала особое расположение к изделиям Карла Фаберже – русского ювелира, который в начале века выставлял свои оригинальные творения в витринах магазина на Морской улице в Петербурге. Я очень люблю драгоценности, если они исполнены по индивидуальному заказу, драгоценные камни, красоту которых подчеркивает гармоничная оправа. Возможно, из-за русского происхождения я предпочитаю Фаберже. Каждый раз, находясь в Нью-Йорке, я не могла устоять перед соблазном и забегала в «Старую Россию», на Пятой авеню – это один из лучших в мире магазинов, торгующих предметами искусства, сохранившимися после русской революции, там выставлены изделия Фаберже.

В семь лет я была живой длинноногой девочкой с умными глазами. Одевалась со вкусом, поскольку мама стремилась передать мне свойственные ей стиль и элегантность. С детства мне нравилось примерять мамину одежду и обувь, нацеплять на себя найденные старые вещи, словом, наряжаться, как взрослая синьора. Все, что я находила в доме, годилось в моем воображении для создания чудесных нарядов. У меня были длинные каштановые волосы, если я их распускала, то могла на них даже садиться. Много лет в школе я ходила с очень длинными косами. Заплетать их каждое утро было довольно нудным занятием, а одноклассницы, желая доставить мне неприятности, частенько дергали меня за волосы. Когда я начала ездить верхом на лошади в Форо Италико вместе с известным наездником Д’Инзео, я собирала волосы в «хвост». Мне нравилось распускать косы, но постоянно держать их чистыми было нелегко. Я, естественно, не ходила к парикмахеру и должна была сама ухаживать за волосами, а сушить их было настоящей мукой. Нередко мне хотелось отрезать свою гриву, но маме нравились мои длинные волосы, тем более, что они были пышными и красивыми.

Мои отношения с Ниной становились нелегкими, между нами шла постоянная битва. Мама говорила со мной по-русски, а я отвечала ей по-итальянски. Чтобы разрешить эту проблему, меня направили на уроки к одной из дочерей Толстого – Татьяне, его любимой [50] Графиня Татьяна Львовна Толстая, в замужестве Сухотина (Ясная Поляна, 1864 – Рим, 1950). . Я встретилась с ней, когда она уже была пожилой женщиной, внешне очень похожей на отца. У нее была дочь, которая вышла замуж за графа Альбертини [51] Татьяна Михайловна Сухотина (Сухотина-Толстая) (Ясная Поляна, 1905 – Рим, 1996), жена Леонардо-Джузеппе Альбертини (1903–1980). . На уроки я ходила со своим другом Николаем Ферзеном, и после обеда мы вместе читали «Войну и мир» на русском языке. Родители Николая умерли от туберкулеза, он сам тоже в те дни был болен. После войны он уехал жить в Америку и сейчас преподает там в университете русский язык. Каждый год Николай приезжает в Рим навестить графиню Ферзен – свою тетку, а я его каждый раз приглашаю к себе, чтобы вместе посмеяться над старыми проделками.

Татьяна Львовна Сухотина-Толстая с дочерью Татьяной, в замужестве графиней Алъбертини

Я долго отвергала русский язык, я могла на нем говорить, но не хотела. Я спрашивала у моей матери: «А зачем он мне? Кто теперь говорит по-русски? Никто… Ради тебя одной, что ли, я должна трудиться?» Тем более, что приходилось учиться по устаревшей грамматике. Должна сказать, что теперь я признательна настойчивости мамы. Занятно и то, что по прошествии стольких лет я не забыла русский язык.

То же происходило и с фортепьяно. Музыку я любила, но пренебрегала ею. Мама пробовала научить меня играть на этом инструменте, но у меня не хватало терпения повторять упражнения. Помню, что меня били по рукам. Нина говорила: «Ты хуже отца, слуха нет, петь не умеешь, можешь только танцевать». И когда мне было всего шесть лет, она повела меня в оперный театр на спектакль великой балерины Анны Павловой.

Спектакль был чудесным, я сходила с ума от восторга. Позднее за свою жизнь я повидала многих отличных балерин, но ни одну из них нельзя сравнить по таланту с Павловой. В конце спектакля мы пошли поздороваться с ней в артистическую, и я пробормотала: «Как бы я хотела танцевать, как Вы!» Павлова осмотрела мои ноги, сняла мою туфельку и сказала маме: «Думаю, что девочка могла бы хорошо танцевать». После чего я уже не давала покоя маме, хотела обязательно учиться танцам.

В тот год одна русская пара вела курсы танцев в оперном театре. Видя мою настойчивость, Нина решила меня туда записать. Но я была очень высока для моих лет и пришла в замешательство, увидев, что придется танцевать с девочками намного ниже меня. Мама была озабочена, и думала: «Если так будет продолжаться, до какого предела она еще вытянется?» Отец был очень рослым, и я, видимо, пошла в него. Так или иначе, я начала заниматься, но когда монахини в школе узнали, что я учусь танцевать, они были вне себя, сочтя это грехом. Мне пришлось бросить танцы, может быть, и к лучшему, а то я и так не успевала с учебой, занятиями спортом, языками. Мать решила дать мне такое образование, как если бы мы остались жить в России. Она не хотела, чтобы я чувствовала себя эмигранткой. Напротив, ей хотелось, чтобы я была привязана к стране, в которой оказалась, сохраняя в то же время любовь и к моей земле, моей Родине.

Когда мне было всего восемь лет, мама даже послала меня в Оксфорд, к друзьям, у которых было большое поместье. Она хотела, чтобы я хорошо выучила английский. Но большую часть времени я проводила на конюшне, среди лошадей и конюхов, а в этой среде трудно было обзавестись рафинированным акцентом. Когда она приехала за мной, то обнаружила, что вместо английского я вовсю болтаю на жутком жаргоне кокни.