Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

{Я выше упомянул о сосланном в Нижний под надзор полиции} князе Гагарине. {Скажу теперь о нем несколько слов, как о человеке замечательном во многих отношениях и сверх того имевшем в следующем 1848 году влияние на мою дальнейшую службу. Он} был очень хорош собой, довольно образован, остроумен и приятен в обществе, особливо в дамском, имел хорошее состояние и родственные связи с высокопоставленными лицами; между прочим, он был родной племянник генерал-адъютанта князя Александра Сергеевича Меншикова и князя Павла Павловича Гагарина {197}. Можно было, конечно, полагать, что {при этой обстановке} он сделает блестящую карьеру по службе, но вышло иначе. Многие шалости во время службы его в Петербурге не нравились Императору Николаю, который, как рассказывали, спрашивал у Меншикова, зачем его племянник ничего не делает, так что Государь его беспрерывно везде встречает. Когда Меншиков передал это замечание Государя Гагарину, последний отвечал, что в его лета (ему было тогда около 20 лет) и в его маленьком чине ему подобает везде шляться, но что гораздо удивительнее то, что он так часто встречает Государя, {так что непонятно, как последний находит столько времени, чтобы постоянно шляться по улицам}. Гагарин, подсмеиваясь и подтрунивая над всеми, был труслив, так что, когда шутки его обращались к лицам, не хотевшим допускать их, и когда эти лица требовали удовлетворения, то он пасовал, просил прощения и выслушивал обращенные к нему дерзости. Одним словом, в нем не было развито чувство чести, и этот недостаток уничтожал все его достоинства. Это не помешало ему жениться на очень приличной особе, которая, однако же, несмотря на то что они имели детей, нашлась вынужденной его оставить. Он, между тем, наделал много долгов; имение его, во избежание продажи для их уплаты, было отдано, по просьбе его родных, в опеку, а он сам за разные шалости был послан под надзор полиции в какой-то отдаленный город, а впоследствии переведен в Нижний {также под надзор полиции}.

В Нижнем Гагарин продолжал свои шалости, отпускал остроты про всех, и, если кто за эти остроты, {в случае их неприличия}, обращался к нему в резких выражениях, он трусил и прижимал, как говорится, хвост. В Нижнем в семьях сколько-нибудь себя ценящих его не принимали; так, он никогда не бывал в домах Б. Е. Прутченко и моем. Он очень нравился большей части мужской молодежи и хорошеньким дамам, с которыми весьма ловко любезничал. Я говорил уже о влиянии его на хорошенькую Е. Н. Родионову; такое же влияние он имел на жену губернатора Урусова, а через нее и на ее мужа. Эти отношения к губернатору дали возможность Гагарину безнаказанно продолжать шалости, тревожившие городских обывателей, – как то: скаканье на тройках во всю прыть по городским улицам с громким криком, созыв к губернатору на танцевальный вечер всего нижегородского общества в то время, когда последний и не думал приглашать, так что все приехавшие должны были воротиться, и т. п., – {но имел влияние на должностных лиц в губернии, о чем будет мною передано ниже}. Спустя несколько времени после моего переезда из Нижнего в Петербург Урусову не понравились отношения Гагарина к его жене. Он просил об удалении Гагарина, который и был сослан в Вологду также под надзор полиции. Я с ним более не встречался.

Жена моя пробыла в Москве у сестры неделю; я {вместе} с нею, с Е. Е. Радзевской и со служанкою Аграфеною в половине марта выехал из Нижнего за границу. В Москве мы остановились у сестры, которая, – оставив {вышеупомянутую} гувернантку {ее дочерей} Е. Ф. Смит в Москве из опасения, что она, по слабости здоровья, не вынесет дальней дороги, поехала с нами в почтовой карете вместе с двумя своими малолетними дочерьми и со слугою Иваном, – который меня сопровождал во втором моем путешествии на Кавказ, – в Петербург, куда мы приехали 10 апреля и остановились в гостинице Серапина, где так долго жили в начале 1842 г.

В этот день родился Великий Князь Владимир Александрович, и мы, подъезжая к Петербургу, слышали пушечные выстрелы по случаю его рождения. В той же гостинице остановился инженер-полковник Шуберский, который 13 апреля, в день Светлого Христова Воскресения, был произведен в генерал-майоры. Он ездил в этот день к заутрене в Зимний дворец; я же в то время еще ни разу не бывал при торжественных дворцовых выходах, а потому рассказ его о виденном им на выходе очень занимал меня. Между прочим, он говорил, что непременно надо побывать на этих выходах, чтобы видеть бесчисленное множество лиц высших чинов, разукрашенных лентами и звездами, и вполне постигнуть ничтожность всех инженеров путей сообщения в служебной иерархии.

Для заграничного путешествия мы взяли кредитив {198}из конторы барона Штиглица {199}на 40 тысяч франков, из коих одна четверть принадлежала мне, а остальные сестре. Для получения этого кредита я был в банкирской конторе, чего мне прежде никогда не случалось. Управляющий конторою, выслушав мое желание, пригласил меня взойти, с привезенным мною большим узлом кредитных билетов на 10 тысяч руб. сер., в другую комнату, в которой я нашел хорошо одетого крестьянина. Этот последний, взяв мой узел с деньгами и сосчитав их, сказал, что я могу снова идти к управляющему конторою, который, немедля по моем входе в его кабинет, выдал мне кредитив. Вся эта процедура чрезвычайно меня удивила; для чего деньги принимает какой-то бородач в особой комнате и каким способом он дает знать, что объявленная сумма оказалась при счете верною. Теперь, когда развелось столько банков, каждому известно, что такое артельщик {200}, а тогда можно было получить порядочное образование, иметь довольно значительные обороты по денежным делам и дожить, как я, до 34 лет, не имея понятия о банкирских конторах. По возвращении в Россию мы получили счет от конторы Штиглица, по которому внесенные мною 10 тыс. руб. оказались стоящими не 40, а 41 тысячу франков; так высоко стоял тогда наш курс; помнится, что он доходил до 414 сантимов за серебряный рубль; {кредитные билеты тогда свободно разменивались на металлическую монету}.

В С.-Петербурге меня нашел мой товарищ по Институту инженеров путей сообщения Ефим Михеевич Фролов ни пригласил к себе обедать. В институте за его {мужицкие} манеры его прозвали мужиком сильвопласом [33]; прошло 15 лет, что мы расстались, и до меня доходили слухи, что Фролов играет роль в Петербургском аристократическом кругу и живет роскошно. Довольно было один раз увидеть его, когда он приезжал приглашать меня к себе, чтобы убедиться, что он по-прежнему остался мужиком. Жил же он действительно с некоторою роскошью и бывал кое-где вследствие веденной им сильной карточной игры. После обеда, на котором, кроме меня, было еще два гостя, мы сели играть, по мнению Фролова, по ничтожному, а по моим понятиям, очень большому кушу в ералаш [34]. Я много проиграл; тогда переменили ералаш на ландскне, в которое я проиграл еще более, так что уже мой проигрыш был в две тысячи с лишком рублей. У меня с собой было несколько сот рублей, которые я немедля отдал Фролову, а на остальные просил дозволения выдать заемное письмо, так как все бывшие у меня деньги я передал Штиглицу на кредитив и негде было достать мне денег для немедленной уплаты; Фролов согласился. {Уплата по этому заемному письму, вследствие с каждым годом ухудшавшихся моих денежных обстоятельств, была для меня крайне затруднительна.} Фролова впоследствии обыграли, вероятно, шулера, более его искусные; он последние годы своей жизни жил в бедности и {сверх того} разбитый параличом. В таком положении он несколько раз бывал у меня в Москве в 50-х годах. По возвращении моем домой после обеда у Фролова я сказал жене, что проиграл все деньги, которые были со мною, и еще должен был выдать заемное письмо. Помню, что на это расшумелась не жена моя, а сестра, укоряя меня за то, что я так много проигрываю при {моем и жены моей} стесненном положении. Я тогда решился во все заграничное путешествие не играть ни в карты, ни в рулетку, а по возвращении в Россию играть как можно менее и по возможно малому кушу. Это данное себе обещание я вполне выдержал [35].