Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Сверх того, на почтовых станциях не было комнат для проезжающих, и при желании остановиться для обеда, ужина или чая надо было ехать в плохую гостиницу, {если таковая имелась в селении}, часто довольно отдаленную от почтовой станции. На каждой станции менялись кареты и, следовательно, перекладывались наши вещи, которые почтальоны очень неловко и небрежно всовывали в особо устроенные позади карет помещения. Бывший с нами человек сестры, Иван, очень ловкий и сильный, которому немцы не нравились уже за то, что «по-нашему» ничего не понимали, постоянно бранил их, конечно по-русски, и, когда они укладывали наши вещи, он, отталкивая их от кареты, очень ловко управлялся с вещами, {с которыми не умели управляться несколько немцев}. На замечание мое, чтобы он не кричал на немцев и не толкал их, он обыкновенно отвечал:

– Да ведь они все вещи попортят, а еще наши господа все толкуют, что немцы народ и умный, и аккуратный. Какой тут ум; просто дураки, да еще такие неловкие и небрежные.

В Берлине мы остановились в Hôtel de St.-Petersbourg, в нижнем этаже. Мы приехали после table dʼhôte {(общего стола)}, который начинался в час пополудни. Нам принесли в наш номер обед, состоявший из большого числа блюд, на которых лежало по нескольку кусочков всевозможных яств. Суп не возбудил в нас, голодных после дороги, того отвращения, которого он заслуживал; прочие кушанья по той же причине мы ели с аппетитом, но когда принесли жаркое (Rehbraten) совершенно испорченное, то мы, чтобы избавиться от вони, приказали немедля его вынести. Hа вопрос наш, как можно подавать такое мясо, кельнер {(слуга гостиницы)} отвечал нам:

– Man ist das gern а la table dʼhôte [39].

Мы не могли надивиться, как каждый из служивших нам кельнеров искусно приносил вдруг по нескольку блюд с кушаньями, тарелок и столовых приборов. Мы довольно долго прожили в Берлине и обедали каждый день за общим столом, за исключением жены моей, которая, не любя показываться в обществе, обедала в занимаемых нами комнатах; сестра иногда делала ей компанию. Цена обеда была вдвое более в номере, чем за общим столом. Кушаний постоянно было много, но они были весьма дурно приготовлены из плохой провизии, которая была разрезана на чрезвычайно мелкие кусочки, так что маленького тощего цыпленка разрезали на 12 и даже более частей. Подливок весьма невкусных было множество. Посередине обеда подавали дурную селедку, разрезанную на мелкие кусочки, приправленную дурным малиновым вареньем. Одним словом, покончив обед из 10 блюд, останешься голодным. Во время же обеда меня потешала суета кельнеров, хотя и ловко, но бестолково прислуживающих, и в особенности важный вид распоряжающегося ими обер-кельнера {(начальника прислуги)}, походившего на главнокомандующего армией.

Чтобы покончить со съестною частью, скажу, что во всем Берлине я не мог отыскать лучшего обеда. {Тогда еще не было тех гостиниц и ресторанов, в которых богатые берлинцы находят сколько-нибудь порядочное кушанье; об этих ресторанах я буду говорить при описании посещений мною Берлина после 50-х годов.} Белый хлеб подавался в виде маленьких круто испеченных булок, которых нельзя было раскусить самыми крепкими зубами. Мои маленькие племянницы обыкновенно просили мою жену, {одаренную, как я уже говорил выше, большой силой}, раздавить эти булки несколькими ударами кулака; только после этого они могли их есть. К чаю я привез однажды пироги из лучшей кондитерской, но они оказались до того масляными, что их не ели. В большей части кондитерских не имели понятия о конфетах, а в тех, где они имелись, они были очень дурны. В газетных объявлениях прославлялась кондитерская Фукса {204}с изображением ее зеркальных комнат; я пригласил приехавших со мною в эту кондитерскую и приказал подать шесть чашек шоколада, но он был до того невкусен, что даже дети, {попробовав его}, не хотели пить. Описываю эти подробности, чтобы показать, в каком положении находилось тогда кулинарное искусство в Берлине; сверх того, нам, избалованным нашей хорошей кухней, было очень жутко от немецкой еды.

Гостиница наша была на лучшей улице Под Липами (Unter den Linden); строения на ней показались мне красивыми, но меньших размеров, чем строения на лучших Петербургских улицах; вообще город был менее красив, чем С.-Петербург; канавки же между тротуарами и улицами, покрытые полугнилыми досками, испускали зловоние. Посредине улицы Под Липами был бульвар, плохо содержавшийся, несравненно худший, чем бульвары в Москве. Вечером на бульваре Под Липами происходили такие сцены распутства, которые неудобно описывать, {потому что, если мои воспоминания будут когда-либо напечатаны, то это описание пришлось бы выпустить}. Берлин показался мне городом на столько же военным, как Петербург, с той разницей, что бóльшая часть наших гвардейских офицеров ведет себя вежливо относительно встречающихся не в военной форме, тогда как прусские офицеры нисколько не сторонились при встрече с проходящими и смотрели на всех с каким-то презрением.

Нарядившись во фрак, я представился нашему посланнику барону Мейендорфу {205}, воображая по неопытности, что это было моей обязанностью. Мейендорф сказал мне, что мы оба обучались в одном заведении, {то есть в Институте инженеров путей сообщения}. В его разговоре со мною он не только дурно относился о корпусе инженеров путей сообщения, в котором начал службу, но была заметна нелюбовь его к России и русским, что меня очень поразило в русском посланнике {206}. Мне тогда еще не была вполне известна вся ненависть остзейских дворян, моих земляков, к России, к которой они присоединены более 150 лет, но не признают ее своим отечеством, а служат, как они говорят, не ей, а Государю, и этой преданностью эксплуатируют в свою пользу всю русскую землю.

Находясь в первый раз за границей, мы посетили в Берлине дворцы, театры, музеи, картинные галереи, загородные дворцы и гулянья. Все это {было тысячу раз описано и} на нас, видевших дворцы и проч. в Петербурге, не могло произвести особого впечатления. В некоторых частях дворцов я заметил слишком много простоты; так, во многих комнатах были простые дощатые полы и даже худо окрашенные, а между тем в этих комнатах жили принцессы, и даже останавливалась принцесса Шарлотта; показывавший нам комнаты во дворцах так постоянно называл Императрицу Александру Федоровну.

Богатейшие малахитовые и яшмовые вазы были подарены русскими Императорами; некоторые из них стояли в комнатах, которые нисколько не соответствовали этим богатейшим произведениям природы и искусства. Одно произведение искусства запечатлелось навсегда в моей памяти: это памятник красавицы королевы Луизы с ее изображением из мрамора. В тот день, в который мы ездили в Потсдам, там был большой смотр. Поезд железной дороги отправился более четверти часа позже положенного по расписанию времени в ожидании какого-то прусского принца; много этих принцев собралось на платформе станции, и мы успели заметить какую-то грубость и неотесанность в их манерах.