Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

19 апреля, в субботу на Светлой Неделе, мы выехали из Петербурга по Варшавскому шоссе в прекрасной почтовой карете. Не буду описывать всего виденного мною в заграничном путешествии, а ограничусь только главными впечатлениями, которые оно произвело на меня. Вечером 21 апреля мы подъехали к р. Западной Двине в Динабурге, но перед самым нашим приездом тронулся лед и перевоз был прекращен. Мы вернулись в Динабург, где переночевали в весьма грязной гостинице, но могли добыть бутылку [36]хорошего шампанского вина, которую распили, так как в этот день сестра моя праздновала свои именины. На другой день утром мы переехали Двину на пароме, а на следующее утро реку Неман в Ковне также на пароме. Высокий правый берег Немана был уже покрыт зеленью; разница температуры была очень заметна, и потому Алексота {201}на этом берегу Немана произвела на нас приятное впечатление. Тогда еще существовала таможенная линия между Россией и Польшей, и я в первый раз видел, как досматриваются пассажирские вещи на таможнях. {Этот осмотр не представил ничего особого, но дальнейший путь в Варшаву представлял немало затруднений.} Прекрасная почтовая карета, в которой мы ехали из Петербурга, доходила только до Ковны. Наслышавшись об удобствах путешествий за границей и о том, что там все устроено гораздо лучше, чем в России, мы думали, что от Ковны до Варшавы мы найдем экипаж еще более удобный, чем наша почтовая карета. Но вместо того в Алексоте мы нашли очень плохую почтовую карету, которую, по имени содержателя этих карет, называли стенкелеркой. В этой карете всего было шесть мест, считая в том числе и наружные, а нас было восемь человек, но мы кое-как с большими неудобствами поместились в ней. Хорошо еще, что я успел занять в ней все места прежде других, в одно время с нами ехавших в Варшаву пассажиров; в Алексоте была всего одна стенкелерка, и потому эти пассажиры принуждены были или ехать в почтовых бричках, или ожидать {в Алексоте до} следующего дня. В день празднования рождения моей жены и нашей свадьбы, 24 апреля, мы обедали на какой-то станции, где также достали шампанского вина и радовались весеннему воздуху.

В Варшаве мы остановились в английской гостинице, где имели удобное помещение и отличный стол. Варшава при хорошей погоде своими садами и многолюдностью {публики} на больших улицах произвела на меня приятное впечатление. В это время жил в Варшаве мой двоюродный дядя Петр Иванович Колесов нс женой, бывшею прежде красавицею, и несколькими детьми, из которых старшая дочь Елизавета н, – воспитывавшаяся у Е. Ф. Скордули, дочери Д. Н. Лопухиной, {в заведении которой я провел первые годы моего отрочества} и жившая впоследствии в Москве у Елизаветы Николаевны Давыдовой н, – была по Москве старая знакомая жене моей и мне. Мы видались с этой семьей каждый день {во время пребывания нашего в Варшаве; видались} также с заведовавшим {тогда} почтовой частью в Царстве Польском князем Александром Михайловичем Голицыным {202}, старым знакомым моей сестры, по совету которого я, во избежание неудобного путешествия в стенкелерке от Варшавы до прусской границы, ходил к Стенкелеру просить дать нам более удобный экипаж для этого пути. Стенкелер обещался и прислал длинную карету, которая хотя была поместительнее стенкелерки, но чрезвычайно тряская; стук каретных окон был невыносим; у стен кареты были скамьи до того узкие, что не только лечь, но и сидеть на них было неловко. Жена моя постлала себе и племянницам постель на дне кузова между каретными скамейками. Жена и сестра утверждали, что эта карета беспокойнее стенкелерки и обвиняли меня, что я у Стенкелера не осмотрел экипажа, который он полагал нам дать. Я утешал их, что недалеко до Пруссии и что в этой просвещенной стране, конечно, мы поедем в более удобном экипаже.

Наслышавшись, что всевозможные злоупотребления существуют только в России, в Европе же, а в особенности в Пруссии, все чиновники самые честные люди, я был очень удивлен, когда на границе прусский таможенный чиновник объявил мне, что не подобает делать осмотра чемоданам, принадлежащим русскому штаб-офицеру и его семейству, но что верно я его не оставлю без благодарности за то, что он нас не беспокоит; я ему дал несколько талеров. На прусской пограничной станции мы взяли две почтовые кареты; я уплатил до г. Познани деньги за экипажи (Wagengeld [37]), путевые на пять лошадей (Pferdegeld) и разные другие приплаты, как-то: надсмотрщику над экипажами (Wagenmeistergeld), за смазку (Schmürgeld), шоссейные (Chausseegeld) и мостовые (Brükengeld). Весь этот аптекарский счет, состоявший в каждой статье из талеров, зильбергрошей и пфеннигов, простирался до 47 1/4 талеров. Я дал почтмейстеру бумажку в 50 талеров и просил сдачи, но он мне только поклонился и оставил 2 3/4 талера в свою пользу. Я тогда не мог понять, откуда же происходили эти похвалы о честности прусских чиновников, и только впоследствии понял, что мы, русские, любим хвалить все заграничное и бранить все свое и что мы у себя очень требовательны, тогда как за границею делаемся тише воды ниже травы. Четырехместная карета, в которую села сестра, была сносная; двухместная же, данная мне и жене моей, была безобразна. Обе они были очень высоки [38], в каретах не было ступенек, и для того чтобы в них влезть, подставляли деревянную лестницу без поручней, по которой лазать было очень неудобно, особливо жене моей, женщине тучной, с больными ногами. Карета внутри ничем не была обита, так что нельзя было к стенам прислонить голову; ног некуда было протянуть; ко всему этому присоединялась тряска, одинаковая с тряскою нашей почтовой телеги. Несмотря на все неудобства кареты, жена, чтобы избежать затруднительного вылезания и влезания, просила не менять кареты до Познани, но почтмейстеры на это не согласились. Итак, мое обещание иметь удобные экипажи по переезде за границу не исполнилось. Ехали мы очень тихо, по 8 1/2 версты в час, несмотря на то что шоссе и лошади были хорошие; ни просьбы, ни угрозы, ни обещания дать на водку не помогали. Плата почтальонам (ямщикам) на водку (Trinkgeld) на каждой станции постановлена законом, и эта плата была довольно большая, а так как почтальоны уверяли, что они ее сполна отдают почтовым содержателям, то по их просьбам надо было еще добавлять, хотя ни ездою и ничем они не заслуживали этой добавки. На вопросы о названии селений, через которые мы проезжали, они отзывались незнанием. Их лица, выражавшие тупоумие и наводившие скуку, доказывали, что они действительно ничего не знают, а их военные мундиры, плохо пригнанные, и вообще их костюм нас очень смешили. Мы вспоминали о лихих русских ямщиках, едущих скоро, поющих песни и охотно, а часто и очень остроумно отвечающих на вопрос проезжающих.

Познань, первый прусский город, мне не понравился. Он был наполнен евреями, а так как мы приехали в субботу, то все магазины были заперты, и он показался мне очень скучным; притом он был довольно грязен. Во избежание скучной тихой езды в Познани я взял курьерских лошадей, плата за которые была, кажется, вдвое выше, чем плата за обыкновенных почтовых, хотя и последняя была тоже очень значительна. На курьерских лошадях мы ехали по 12 верст в час. В Познани почему-то не хотели взять с меня платы за лошадей и прочих {вышеприведенных} налогов с проезжающих за весь путь до Берлина, так что приходилось расплачиваться на каждой станции {203}. Почтмейстеры долго вписывали в печатную квитанцию все {вышеприведенные следующие с проезжающих} уплаты, а при подведении итога постоянно ошибались. Конечно, при разделении талера на 30 зильбергрошей, а последних на 12 пфеннигов счет был несколько затруднителен, но казалось, что они должны были бы к нему привыкнуть. Мне этот счет был новостью, но по легкости для меня всякого рода вычислений я немедля определял итог уплаты за известное число миль и нетерпеливо выжидал, когда почтмейстер кончит свое вычисление. Вследствие этого я решил, что не одни почтальоны (ямщики) тупоумны, но тупоумны и почтмейстеры. Последние выходили к проезжающим обыкновенно без сюртуков, {а иногда в одних подштанниках}, что очень удивляло ехавших со мною дам, которые привыкли, что наши необразованные почтмейстеры выходят к проезжающим в сюртуках, сшитых по военной форме.