Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Смотр войскам происходил на дворе Потсдамского дворца {207}, обнесенном решеткой, к которой не дозволялось близко подходить. Между тем какой-то старичок с орденскими ленточками в петлице {сюртука} стоял у самой решетки и не только не послушался полицейского, который его отгонял, но жестоко бранил его по-русски. Мы от него узнали, что он один из тех русских военных музыкантов, которые были, кажется, в числе 15 подарены (!) Императором Александром I королю прусскому для полка имени Императора Александра I {208}; он объяснил нам, что их осталось в живых трое и что они и все потомки прочих музыкантов живут в устроенной недалеко от Потсдама колонии. Мы поехали в нее после обеда и нашли, что эти потомки, имея матерей немок, уже совершенно онемечились. В колонии была небольшая, но красивая приходская церковь {209}, в которой изредка отправлялось богослужение нашим берлинским священником.

Загородное гулянье Тиргартен было тогда еще не устроено; оно было похоже на Сокольничью рощу под Москвой, но гораздо меньше и показалось нам ничтожным. В его зверинце не было никаких животных, кроме обезьян, и тех было немного и не замечательных пород; некоторые были без хвостов. Эти обезьяны понравились моей младшей племяннице Эмилии, она тогда получила прозвание обезьянки. В Тиргартене было по воскресеньям гулянье в экипажах; мимо наших окон проезжали туда пустые королевские экипажи, не довольно великолепные, чтобы нас поразить; нас очень смешил этот обычай посылать на гулянье напоказ пустые экипажи. Но еще более показался нам странным обычай бросать на гулянье в экипажи незнакомых дам букеты цветов. Сестра была тогда еще очень хороша собою, и потому мы были забрасываемы букетами от лиц, нам незнакомых, и в том числе от нескольких принцев королевского дома. Эти гулянья нас вовсе не занимали, и в Троицын день мы не поехали в Тиргартен. Хозяин гостиницы, узнав об этом, зашел к нам, чтобы убедить ехать на гулянье, которое он считал самым великолепным в мире. Вообще в бытность мою в Берлине я неоднократно замечал чрезвычайную наивность немцев и уменье восхищаться весьма простыми вещами, в особенности когда они были берлинские или немецкие.

Театры в Берлине не представляли ничего замечательного ни в отношении игры артистов, ни в отношении зданий. Приехав однажды в оперу, я позабыл спросить номер привезшей нас кареты; мои дамы <���очень> были этим недовольны, опасаясь, что при выходе придется долго ожидать экипажа. Оказалось, что он был единственный, хотя театр был полон: вся публика разошлась из театра пешком. Во французском театре сидевший возле меня офицер обратился ко мне с вопросом на немецком языке; когда я ему отвечал по-французски, он мне сказал, что он французского языка вовсе не знает. Ответив на его вопрос по-немецки, я спросил, зачем же он ходит во французский театр, не понимая языка, на что он мне объяснил, что в каждом полку берлинского гарнизона есть несколько билетов во все театры, что офицеры чередуются в пользовании ими, что в тот день была его очередь и что быть или не быть в театре зависит, впрочем, от желания офицеров, которые, однако же, редко пропускают свою очередь.

В сороковых годах в России было очень мало лиц, путешествовавших за границей, а потому сестра и жена не знали, что шитье хорошего дамского платья в Берлине труднее, чем в Петербурге, и оставили весь свой гардероб в России. Но оказалось, что материи на платья, которые в большом количестве присылали разные торговцы в нашу гостиницу и показывали по целым часам, давно вышли из моды. Наконец эти торговцы так надоели, что их перестали впускать к нам. Между тем необходимо было сшить несколько платьев для {водяного} сезона; жена и сестра решились купить материи для них в магазине Герсона {210}, который тогда не был так разнообразен, как теперь; он обогатился в последнее время от множества проезжающих через Берлин русских путешественников. Шитье платьев {из купленной материи} было еще затруднительнее. Сест ра не хотела, чтобы мужчина снимал с нее мерку и потом примеривал на ней сшитое им платье; с трудом отыскали старую француженку-портниху, но которая, живя долго между немцами, потеряла вкус и не знала последних мод. Но нечего было делать, пришлось сестре взять эту портниху; жене же моей шил платье какой-то немец, очень добродушный. Когда узнали, что он не женат и спросили его, отчего он не женится, он отвечал, что ему некогда. С изготовляемою в Берлине обувью было еще затруднительнее; мои дамы утверждали, что носить ее вовсе невозможно.

Я должен был также в Берлине сшить себе статское платье; там я надел фрак в первый раз в мою жизнь. Мое платье, хотя ничего особого не представляло, стоило дорого; {берлинцы воспользовались случаем ободрать русского путешественника}.

Множество торговцев, приходивших к нам, говорили по-немецки разными наречиями, что было очень непривычно нам, привыкшим к чистому немецкому языку, а в особенности бывшей с нами курляндке Е. Е. Радзевской. Считая всех немцев людьми честными и образованными, она старалась нас уверить, что все приходившие к нам с явным намерением нас надуть и говорившие такими разнообразными наречиями не немцы, а евреи. Действительно, между ними было много евреев, но немцы ни в чем от них не отличались; я {только} тогда сделал между ними то различие, что евреи были плутоваты, но умны, тогда как немцы, столько же плутоватые, были большею частью тупоумны. Впрочем, мы видались с берлинцами и из более образованного класса, которые, к удивлению Е. Е. Радзевской, также не чисто говорили по-немецки.

В Берлине нам в первый раз представился обычай стучаться в дверь перед входом в комнату; обычай очень хороший, но немцы нас очень забавляли его утрированием. Они не входили в комнату иначе, как постучавшись в дверь и в тех случаях, когда в этом явно не представлялось никакой надобности. Случалось, что они входили в комнату, забыв постучаться в дверь; тогда они, уже поклонившись сидящим в комнате и даже начав говорить, возвращались к двери и стучали в нее из комнаты. Это неоднократно повторялось и в последующие мои поездки по Германии и Швейцарии; такое стуканье по двери после входа в комнату производили не простые люди, а довольно образованные, и именно в Германии Логценштейн н, имевший в Гамбурге одну из самых больших и лучших вагонных фабрик, в Швейцарии один из богатейших тамошних часовщиков и многие другие. В Берлине немецкий язык неприятно поражал мой слух, а особливо надоели мне слова «Ja wohl» [40]и «Adieu» [41], которые, как и большая часть слов, произносились нараспев, и выходило: «я вооль» и «адиеее». Впрочем, эти всхлипывания провожали меня во все время моего пребывания в Германии.

Сестра моя была послана на воды известным московским доктором Овером {211}, а жена петербургским акушером Шмидтом {212}.