Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Гринвальда по его костюму трудно было различить от туземных немцев; мы смеялись при Ливене над немецкою обувью Гринвальда. Ливен заметил, что и ему придется вскоре приобрести такую же готовую обувь, так как заготовление заказанных им придворному мастеру сапогов {последний} откладывает со дня на день. Этому же мастеру были заказаны моей женою ботинки, и он их также очень долго не доставлял. Когда он их принес, Е. Е. Радзевская обратила внимание на его неаккуратность и заметила, что он теряет через это практику и жены моей, и Ливена, и других русских, которые хорошо платят. На это мастер отвечал ей, при мне и жене моей, что на доход от шитья сапогов и ботинок ему нельзя было бы прожить, а потому он мало на него обращает внимания; главный же доход доставляют ему и другим мастерам, живущим на водах, их жены и дочери, находящиеся на временном содержании у приезжающих в Гомбург игроков. Это сказано им было без всяких обиняков; из приличия он мог бы избавить нас от своей откровенности.

Я часто езжал из Гомбурга во Франкфурт; поездка на почтовых лошадях стоила очень дорого и, помнится, вдесятеро дороже, чем в омнибусах {231}, а потому, несмотря на их неудобства, я садился в омнибусы. Поездка в особой почтовой коляске влекла за собой еще бóльшие расходы тем, что во Франкфуртской гостинице приехавшему в коляске почти насильно отводили дорогой номер, в котором он, приехав на несколько часов во Франкфурт, вовсе не нуждался. Омнибусы, ходившие между Франкфуртом и Гомбургом, были длинные, узкие и очень тряские кареты со стеклами кругом всего кузова без занавесок, так что солнце страшно в них пекло. По узости карет скамейки, расположенные по длине кареты, были так узки, что сидеть на них было весьма неудобно, а между скамейками был до того узкий проход, что колени сидевших один против другого сходились; омнибусы были всегда полны, в них курили дурные сигары, и потому жар и запах сигар были нестерпимы. На 14-верстном расстоянии немцы успевали познакомиться с сидевшими рядом с ними немками, и любезничанию, доходившему до распутства, не было предела. Так, в одну из моих поездок в жаркую погоду в наполненном донельзя омнибусе села против меня довольно смазливая молодая немка; подле нее сел молодой немец, с нею незнакомый, но они на этом небольшом расстоянии успели познакомиться до того, что {немец запустил руку под подол немки, которой оголившиеся колени упирались в мои}. Конец этой сцены не может быть описан; {она до того была отвратительна, что я} решился, несмотря на значительность расходов, ездить во Франкфурт не в омнибусах, а в почтовых колясках. Я объяснил Радзевской, сколько позволяло приличие, причину, по которой перестал ездить в омнибусе, и она, имевшая высокое понятие о чистоте немецких нравов, должна была в этом вполне разочароваться. Впоследствии я много ездил по Франции и Англии в омнибусах, но ничего подобного видеть не случалось; это убедило меня в том, что нигде нет такого разврата, как между немцами.

Бо́льшая часть мастеровых в Германии умеют делать только то, что им обычно; при малейшем требовании отступить от обычного они с трудом понимают это требование. Жена моя хотела, чтобы токарь, делавший для нее в Гомбурге зонтик, сделал для удобнейшего свертывания зонтика пуговицу, которой тогда не делали еще на немецких зонтиках; она очень внятно растолковала ему свое требование и нарисовала весьма отчетливо то, чего она желала, но тупоумный немец ничего не понял.

Бо́льшую часть покупок для меня и для жены моей делала Е. Е. Радзевская, и при этом она убедилась, что продавцы старались ее обманывать всеми способами; она говорила, что они не честнее {тогдашних} московских гостинодворцев.

На балах в курзале, которые были очень монотонны и на которых я в первый раз видел распорядителя, громко провозглашающего танцующим: «шассе ан-аван, шассе ан-аррьер» и т. п., жена моя, конечно, не бывала, а я был раза три; все дамы танцевали так же неуклюже, как сами были неуклюжи с их безвкусными нарядами. Кроме балов в курзале, бывали и концерты с певицами, большей частью плохими; на одном из этих концертов пела знаменитая тогда Виардо Гарсия {232}. Жена моя, не любившая бывать в большом обществе, решилась ее послушать, но была ею, { противоположность общего мнения}, недовольна, так как Гарсия пропела только какую-то мазурку, была не здорова и не в голосе и с каким-то пренебрежением относилась к собравшейся публике.

Верхний этаж дома, в котором мы жили, был нанят князем A. М. Горчаковым. Я с ним часто сходился в нашем общем садике, и, судя по его тогдашним разговорам, я не ожидал, чтобы он когда-либо мог получить европейскую известность. Он мне неоднократно говорил, что, выходя из Лицея, он никак не мог полагать, что его выпуск будет прославлен Пушкиным, плохо учившимся в Лицее. Он и в 1847 г. не понимал всей прелести пушкинской поэзии, что надо приписать его 30-летнему отсутствию из России. Он в этот долгий период успел отвыкнуть от всего русского, а для полного понимания Пушкина, конечно, необходимо быть русским до мозга костей.

Доктор Трап требовал, чтобы жена моя оставалась в Гомбурге семь недель. Прожив четыре недели в {означенном} доме, в котором нам надоела хозяйка постоянными криками на свою прислугу, мы в ожидании приезда сестры с ее дочерьми из Киссингена переехали в один из домов Киселевой. Эта госпожа, бывшая некогда красавицей, что еще было заметно и в 1847 г., жена генерал-адъютанта графа Киселева {233}, бывшего в то время министром государственных имуществ, а впоследствии послом при Наполеоне III, давно с ним разъехавшаяся, проводила целое лето в Гомбурге и каждый день с 11 час. утра до 11 час. вечера играла в рулетку. Неприятно было видеть ее беспрерывно за игрой, но постоянное участие, которое принимали в игре ее двое малолетних незаконных детей (такими их считали в Гомбурге), было отвратительно.

По приезде сестры мы ей сказали, что будем кормить ее очень дурно. Она на это отвечала, что в Киссингене поневоле привыкла к немецкой кухне, что в одной с ней гостинице стоял тогдашний баварский наследный принц {234}, и она получала одинаковый с ним обеденный стол, но это не мешало ему быть дурным. Даже в день рождения баварского короля, когда к наследному принцу был приглашен к обеду Наследник русского престола, прочие члены русской Императорской фамилии, находившиеся в Киссингене и другие высокие особы, стол был дурен. Сестра слышала от лейб-медика Енохина {235}, что Наследник {Великий Князь} Александр Николаевич, вернувшись голодный с обеда баварского наследного принца, немедля приказал подать себе обед. Но кухня в Гомбурге оказалась еще хуже киссингенской, так что от одной мысли о приближении времени обеда тошнило и сестру, и детей ее. Я уже упомянул, что мною были перепробованы все кухмистерские Гомбурга; я решился обратиться к повару ландграфа, но его обед был немногим лучше других.