Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

В день посещения мною парламента было чрезвычайно жарко; солнце пекло через огромные окна залы верхней палаты. Сессия парламента приходила к концу, и нижняя палата сообщала много решенных в ней дел в верхнюю палату. Эти сообщения производились при следующей церемонии. Лорд-канцлер по получении извещения, что депутация от нижней палаты ожидает его для вручения сообщения, вставал со своего места, состоявшего из мешка, набитого шерстью, и отправлялся мимо окон на противоположную сторону залы, где находилась решетка, у которой ожидала депутация нижней палаты. По подходе лорда-канцлера к решетке депутация ему кланялась и передавала сообщение с принадлежащим к нему письменным делом. Лорд-канцлер передавал это дело в руки служащего при палате, его сопровождавшего, и возвращался к своему месту, с которого громко прочитывалось содержание сообщения, и потом дело передавалось на особый стол, за которым сидели служащие в палате, записывавшие полученное дело в реестр. В это время собравшиеся и вновь приходившие лорды не обращали никакого внимания на чтение означенных сообщений; некоторые из них разговаривали между собой, другие сидели полулежа и хлопали тросточками по ногам; они были одеты в обыкновенных городских сюртуках. Лорд-канцлер по существующим обычаям должен для приема каждого сообщения нижней палаты проделывать вышеописанную церемонию, а так как он был в длинном парике и черной мантии, то, вследствие его тучности и страшной жары, после приема нескольких сообщений, – {для чего ему надо было проходить через длинную залу столько раз, сколько было сообщений}, – пот градом лил с его лица. После десятка подобных похождений сидевший возле меня маленький старичок (лорд Брум) очень живо спрыгнул с своего места, подошел к стоявшему посреди залы столу и остановил лорда-канцлера, шедшего за получением нового сообщения нижней палаты, прося дозволения сказать несколько слов. Когда лорд-канцлер сел на свой мешок, лорд Брум сказал, что в то время, когда европейский политический горизонт полон грозными тучами (намек на последствие голода, денежного кризиса и волнений во Франции) и когда палате предстоит еще столько дела, а между тем членам ее пора бы отправиться в свои поместья, палата теряет время на пустейшую из всех пустейших церемоний, подвергая совершенно бесполезной усталости своего почтенного председателя, который от этой пустейшей церемонии видимо сильно утомлен. Он прибавил, что можно было бы устроить гораздо удобнейший способ для получения сообщений из нижней палаты. Многие лорды улыбались, слушая эту живую речь, и, конечно, разделяли мнение лорда Брума, но сила обычая так велика в Англии, что никто его не поддержал. Лорд Брум сел снова возле меня, а лорд-канцлер по-прежнему продолжал свои странствования через всю залу для получения сообщений нижней палаты. Когда наконец эти странствования кончились, начали обсуждать предположение о сумме, потребной на перенесение статуи герцога Веллингтона, поставленной на воротах, построенных на какой-то площади {244}. Лорд Брум снова вскочил и, подбежав к столу, бывшему посреди залы, сказал, что он противится перенесению этой статуи с ворот, стоящих против окон дома, принадлежащего Веллингтону, которого не было в этот день в палате. Лорд Брум выразил, что не принадлежит к политической партии Веллингтона, но тем не менее уважает в нем славу Англии и потому полагал, что, хотя статуя Веллингтона на воротах поставлена не изящно, но что Веллингтону, конечно, приятно постоянно видеть перед собой знак признательности английского народа и что то утро, в которое он, встав от сна, не увидит более этого памятника, конечно, будет для него горько. С мнением Брума согласилось большинство, и статуя Веллингтона осталась на прежнем месте. Воспользовавшись перерывом заседания, я и Волков вышли из верхней палаты и пошли в нижнюю, где заняли места вместе со всеми прочими посетителями, и на мою визитную карточку никто не обратил никакого внимания.

В этот день к вечеру разразилась над Лондоном сильнейшая продолжительная гроза; я не был свидетелем другой подобной грозы во всю жизнь мою. Перед нею я в первый раз почувствовал сильнейшее нервное раздражение, вероятно, частью по причине нестерпимого жара, усталости и выпитого имбирного пива, к которому я был непривычен, а пил его потому, что оно было холодно, вкусно и продавалось на каждом шагу. Эта гроза имела сильное влияние на мои нервы, так что я впоследствии долго не любил гроз.

В бытность мою в Лондоне пела в опере знаменитая певица Женни Линд {245}; я видел в опере королеву Викторию {246}и ее мужа принца Альберта {247}. Кресло стоило два фунта стерлингов (около 13 pуб. мет.); когда я об этом сказал бывшему со мною в одно время в Лондоне князю Орлову {248}(впоследствии наш посол в Париже), то он, по своей бережливости, несмотря на громадность его состояния, заметил, что вольно мне брать кресла, когда также хорошо можно слышать с мест, находящихся за партером, где, по его предположению, не нужно быть в белом галстуке, как в других местах театра. Мы взяли два билета в эти места, помнится, по 12 шиллингов (около 4 руб.) за каждый. Но Орлова не пустили в театральную залу, находя, что он одет неприлично, а я должен был за уплаченные мною деньги стоять в большой тесноте. Во время второго акта пьесы, одного из стоящих подле меня стошнило; я после этого не в состоянии был оставаться и немедля ушел.

В некоторых лондонских ресторанах меня удивляло отсутствие скатертей и салфеток; конечно, столовые доски из мрамора, но все же неудобно обходиться без столового белья. Провизия везде хорошая, но кушанья очень однообразны, а супов вовсе нет, за исключением черепахового и до того наперцованного, что его есть непривычному невозможно.

Много говорят о ловкости лондонских воров, об огромном числе распутных женщин в Лондоне. В этом городе никто не держит денег дома, все деньги лежат в банке, из которого владельцы берут по чекам столько, сколько им нужно на расход нескольких дней, а иные и одного дня. Через это, а равно и через внимание и расторопность полисменов, которые каждый вечер осматривают, хорошо ли заперты двери и ставни магазинов, уменьшены размеры воровства. Распутных женщин, действительно, бездна, в некоторых кварталах они безотвязно пристают к мужчинам, пока не покажется полисмен, при виде которого отходят в сторону. Но это распутство женщин по профессии, а не то распутство в семьях, {о котором я говорил выше, описывая Гомбург и поездки мои из Гомбурга в Франкфурт в омнибусах; на лондонских улицах невозможны сцены распутства, бываемые в Берлине; подобных сцен не допустят лондонские полисмены}.

Между обывателями Лондона {видно} очень много рослых и здоровых людей, в особенности {рост} женщин {более обыкновенного} и между ними много очень красивых {собою}. Это какая-то особая от других европейских народов раса, полная и нравственных и физических сил. Каждый англичанин носит на себе отпечаток полного убеждения в том, что он человек свободный; {в каждом англичанине развито чувство собственного достоинства}. Меня особенно занимали взаимные отношения при встречах англичан с немцами; последние, привыкшие ко всякого рода унижениям {проповедуемым как необходимость в разные эпохи}, то перед феодалами, то перед высшими начальниками и хозяевами, как-то робко смотрят на англичан, которые их трактуют с какою-то особой важностью, {чего я не заметил в отношении к французам, русских и другим национальностям}. Хотя я не говорю по-английски, но меня по нескольким заученным мною английским словам, с прибавлением немецких и французских, понимали, тогда как немцы, несмотря на то что я довольно хорошо говорю по-немецки, ничего не понимали сразу и обращались с вопросом: «Wiе, meinen Sie?» {(Что Вы думаете? [45])}; меня постоянно бесило, что они, не понимая, что я говорю, еще хотят знать, что я думаю. Вообще люди в Лондоне со всем их окружающим показались мне настолько грандиозными, насколько мизерными в Германии; вот почему я не могу допустить великой будущности немцам, и дай Бог, чтобы я не ошибался, а то они везде распространят свою грубость нравов, бессердечие, милитаризм и невыносимые отношения между людьми разных сословий и состояний.