Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Продав в Гросс-Вардене за несколько гульденов лошадей, купленных мною за несколько сот гульденов, я отправился для исполнения данного мне поручения через Дебречин, – где был принят с особой радостью моим прежним хозяином, – по тракту до Змигорода и оттуда в Варшаву. В Галиции были уверены, что Император Николай, в вознаграждение за оказанную помощь Австрии, возьмет Галицию. И русины, и поляки говорили, что они были бы этим очень довольны; последние находили, что полякам в Царстве Польском гораздо лучше, чем в Галиции, из чего можно было заключить, что они предполагали, что будут присоединены не к Русской Империи, а к Царству Польскому.

По прибытии на станцию Ченстохово на Варшаво-Венской железной дороге, я нашел там поэта Василия Андреевича Жуковского, остановившегося переночевать. Я остался с ним до следующего поезда; мы поехали в Варшаву в одном вагоне. Жуковский, конечно, вспоминал при мне о прежнем житье-бытье, о поэтах Пушкине и Дельвиге; кроме того, его очень занимала мысль, что по мере того, как человечество ищет все большей и большей свободы, оно делается более и более рабом новых условий жизни, так что путешественник на железных дорогах обращается во что-то подобное почтовому конверту. В Варшаве Жуковский остановился в гостинице «Рим», а я по обыкновению в английской гостинице; мы виделись ежедневно. В одно из моих посещений я нашел у него только что произведенного свиты Его Величества генерал-майора графа [ Карла Карловича ] Ламберта, бывшего в 1861 г. очень короткое время наместником Царства Польского и столь постыдно оставившего этот пост {396}. Ламберт, которого считали человеком умным, уверял, что все европейские беспорядки 1848 и 1849 г. происходят от того, что слишком многим лицам дается образование; что следует давать образование только заранее определенному, ограниченному числу молодых людей. Можно себе представить, какое неприятное впечатление производила эта мысль на Жуковского, но Ламберт, утверждая, что излишнее образование уже явно дало дурные плоды, находил необходимым попробовать давать в наших университетах и гимназиях образование, согласно его мысли, только ограниченному числу молодежи.

30-го августа я видел в православном соборе Жуковского в мундире, разукрашенном звездами и крестами, стоящего подле Наследника, своего прежнего воспитанника, который, равно как и отец его, видимо были огорчены за несколько дней перед этим последовавшей кончиной Великого Князя Михаила Павловича.

В Ковне я взял место в почтовой карете, а мой слуга с вещами продолжал ехать на перекладных, обгоняя меня и ожидая моего приезда на некоторых из почтовых станций. В г. Острове Клейнмихель, ехавший осматривать шоссе, увидев меня в почтовой карете, потребовал к себе. Он подробно меня расспрашивал о венгерской кампании и о том, кто 30-го августа получил орден Св. Андрея Первозванного. Я назвал ему получивших этот орден, но он, сомневаясь в правильности моего показания о новых кавалерах, сказал, что я, верно, не имею точных сведений, и спросил, от кого я мог их получить в Варшаве; я указал на свиты Его Величества генерал-майора князя Владимира Александровича Меншикова {397}, который в это время постоянно разъезжал с Государем и заведовал рассылкою наград. Клейнмихель, не получавший никаких наград в последние 7 лет со времени назначения его главноуправляющим путями сообщения, узнав, что младший его по производству граф Владимир Федорович Адлерберг получил Андреевскую ленту, видимо был этим недоволен. Отношения Государя к Клейнмихелю сделались с начала 1849 г. холодны {398}; {это было последствием охлаждения между Клейнмихелем и Варварой Аркадьевной Нелидовой}. Клейнмихель, прибыв из Острова в Витебск, был очень мрачен, капризен и не хотел никого видеть. Не знаю, кто похлопотал о Клейнмихеле, но Государь, вскоре по возвращении в Петербург, приказал начальнику I отделения Своей канцелярии {399}статс-секретарю Танееву {400}прислать ему проект грамоты на пожалование Клейнмихелю ордена Св. Андрея. Государь, несколько исправив этот проект, запечатал его в конверт и ошибочно сделал надпись «Клейнмихелю», вместо «Танееву». Когда последний вместе с прочими бумагами получил особенный конверт с надписью Государя «Клейнмихелю», он поспешил этот конверт переслать в канцелярию главноуправляющего путями сообщения, откуда он с курьером был послан к Клейнмихелю в Витебск. По получении этого конверта, Клейнмихель совсем изменился, сделался со всеми любезен. Подлинная грамота со знаками ордена не замедлила прибыть в Витебск.

По окончании расспросов Клейнмихеля о венгерской войне и о лицах, получивших Андреевские ленты, я узнал, что почтовая карета, в которой я ехал из Ковно, отправилась в Петербург, а мой слуга еще до ее отъезда уехал на перекладной, так что я остался один и без вещей. Это было вечером, но я еще не обедал; в продолжение моего разговора с Клейнмихелем ехавший с ним Александр Александрович Вонлярлярский, {о котором я говорил в V главе «Моих воспоминаний»}, распорядился приготовлением для меня прекрасного обеда; стол был накрыт в маленькой комнате, занимаемой подполковником Серебряковым и доктором Фейхтнером в доме, в котором остановился Клейнмихель. Обедом моим распоряжался Вонлярлярский, потому что кухмистерская часть во время путешествия Клейнмихеля с Вонлярлярским составляла обязанность последнего. Клейнмихель уговаривал меня ехать с ними в Витебск и далее, но я ему представил мою невозможность ехать, не имея с собой ни одежды, ни белья. Это извинение не было принято, и я упросил отпустить меня в виду болезненного положения жены моей. Таким образом, я не был с Клейнмихелем в Витебске; все рассказанное мною о пребывании его в этом городе я впоследствии слышал от Серебрякова. Вонлярлярский спросил меня, как я доеду до Петербурга; я объяснил, что возьму подорожную у городничего и поеду на перекладной; он этого не мог понять и взялся достать для меня рессорный экипаж. Я отвечал, что мне этого не нужно, и так как Вонлярлярский был совсем чужой человек в Острове, то полагал, что он не достанет экипажа. Между тем на другое утро на дворе дома, где остановился Клейнмихель, я увидел маленькую коляску, приготовленную для моей поездки в Петербург. Я сказал Вонлярлярскому, что не намерен ею воспользоваться; он отвечал, что, конечно, это будет зависеть от меня, но что если я в ней не поеду в Петербург, где могу ее доставить в его дом, то она, оставаясь в Острове без всякого присмотра, совсем пропадет. По отъезде на другой день Клейнмихеля в Витебск, я рассудил, что выгодно и мне и Вонлярлярскому воспользоваться его предложением, и доехал до Петербурга в его коляске.

В Петербурге я нашел жену мою в новой квартире, которую она наняла в Троицком переулке, в доме Кривоносовой, за 600 руб. в год. Квартира была небольшая, в нижнем этаже; одна комната была холодна и одна сыра. Я говорил уже, что лето 1849 г. жена занимала небольшую дачу на Черной речке, где у нее часто бывал муж моей родной тетки [ Прасковьи Андреевны, урожд. кн. Волконской ], полковник Александр Гавриилович Замятнин, оставивший по каким-то неудовольствиям место жандармского губернского штаб-офицера в Рязани с прикомандированием к образцовому кавалерийскому полку, квартировавшему в Павловске. В одно из его посещений жены моей, он у нее опасно заболел; больному оказаны были всевозможные попечения, в особенности ухаживала за ним {жившая у жены} добрейшая Екатерина Егоровна Радзевская, {о которой я уже подробно говорил в «Моих воспоминаниях»}. Замятнин, всегда добрый и мягкий в обращении, был несносно капризен во время болезни; об его капризах долго вспоминали жена моя и Радзевская. Тетка моя П. А. Замятнина, узнав о болезни мужа, неожиданно приехала в Петербург. Первое слово Замятнина жене своей было: