Ольга Медведкова - Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

В качестве именно такой «бомбы» «Саломея» – как разрешенная, так и запрещенная – прокатилась по Европе. В 1904 году уже упоминавшийся нами Макс Рейнхардт поставил пьесу в Берлине. В 1906 году в Вене американская танцовщица Мод Аллан (1873–1956) репетировала ее на музыку бельгийского композитора и театрального критика Марселя Реми, но спектакль был запрещен. На фотографиях в роли Саломеи Мод Аллан – бывшая также автором скандального Иллюстрированного женского лексикона , посвященного женской сексуальности – представала почти полностью обнаженной, в прозрачной тунике, богато убранной жемчужными нитями, лишь отчасти маскировавшими наготу и напоминавшими знаменитые строки из Цветов зла Бодлера:

В конце XIX и в начале XX века Саломея была, как мы видим, не просто символистской иконой, сочетавшей в себе все декадентские ингредиенты (нарциссический садоэротизм, религиозно-культурный ориентализм и эстетизм), но и остро современным, программным, авангардным текстом, интерпретировавшимся еще и как политический и феминистский манифест.

Русскую «Саломею» Ида Рубинштейн – с которой Бакст, как мы помним, был уже хорошо знаком – задумала поставить в 1908 году на музыку Глазунова на сцене Михайловского театра. Постановщиком она пригласила Мейерхольда (1874–1940), а хореографией должен был заняться Фокин. Как нетрудно было предположить, спектакль был запрещен. 20 декабря 1908 года в Консерватории, на концерте, составленном исключительно из балетной музыки, Ида станцевала фрагмент спектакля – «Танец семи покрывал». Танцевала она, как отмечалось в Обозрении театров , «на фоне очень талантливой декорации художника Бакста, в стильных и сказочно красивых костюмах того же художника. В „Саломее“, судя по этому танцу, по мимике, по темпераменту и библейской внешности, она имела бы успех. Чувствуется трагическое дарование. Ида Рубинштейн танцевала под дирижерством самого А.К. Глазунова. Композитор был встречен овациями, имела успех и Рубинштейн. Вызывали и художника Бакста» [591] Обозрение театров , 1908, № 615. С. 14; цит. по: Пружан, указ. соч. С. 108. .

От постановки сохранилось два эскиза, позволяющих представить себе если не весь запрещенный спектакль, то хотя бы концерт в Консерватории: костюм Саломеи [592] 1908, ГТГ. и эскиз декорации [593] 1912, Ашмолеан музеум, Оксфорд. . Последний, правда, относится к постановке, осуществленной Идой четырьмя годами позднее, уже в Париже, но нам кажется, что мы можем угадать в нем замысел Бакста 1908 года. Поражает он прежде всего вызывающей иудаизацией мотива. Если костюм Саломеи сочетанием восточно-египетских мотивов, «библейской» поэтики драгоценного (камни, золото, украшения) и наготы – близок к описаниям Гюисманса и образам Моро, то в декорации Бакст использовал подлинный вызывающе «еврейский» мотив – напоминающий таллит велум из полосатой черно-белой материи. Вся сцена с горящим в центре семисвечником оказывалась, таким образом, неким молитвенным «священным» иудейским пространством [594] Быть может, наброском именно к этой декорации являлся карандашный рисунок, хранящийся в Израильском музее в Иерусалиме с изображением похожих домов, семисвечника, торы и с надписью «Шма Изроэл», что означает «Слушай, Израиль». Об этой коллекции рисунков Бакста см.: Eva Sznajderman, On Stage: The Art of Leon Bakst. Theatre design and Other Works , The Israel Museum, Jerusalem. . Как явствует из письма Бакста к Мейерхольду, столь же «иудейскими» должны были быть и другие детали постановки, например специфически трактованные музыкальные инструменты [595] Письмо Бакста к Мейерхольду от 29 мая 1908 г., МДО, 2. С. 134. . При этом иудейское сливалось с греческим. В костюме Саломеи, на ее вышитой набедренной повязке, пальметты воспроизводили орнаменты с одной из дипилонских ваз, помещенной в книге Жоржа Перро.

Следующим после «Саломеи» шагом, явно в том же направлении, стала также сорвавшаяся попытка Иды Рубинштейн и Бакста поставить в 1908 году спектакль по пьесе Фридриха Геббеля Юдифь . Речь наверняка шла о постановке в новом переводе молодого поэта Виктора Гофмана (1884–1911), напечатанном в том же году [596] В театре Комиссаржевской пьеса шла в переводе ее брата Федора Федоровича. Фридрих Геббель, Юдифь , трагедия в 5-ти действиях, перевод с немецкого В. Гофмана, изд. Польза, 1908. . Спектакль должен был быть благотворительным, в пользу пострадавших в страшном Мессинском землетрясении, случившемся 28 декабря 1908 года; играть его намеревались артисты Императорского театра, с Идой в главной роли. Чрезвычайно заинтересованный в постановке, Бакст хлопотал о ней, приводя в пример «Саломею», «затеянную с полнотой и великолепием [597] Письмо Бакста Н.А. Попову, МДО, 2. С. 146. ». Но вместо петербургских «Саломеи» и «Юдифи» суждено было реализоваться парижским «Шахерезаде» и «Клеопатре».

Мы приближаемся теперь к переломному моменту в истории Бакста, который в устах Левинсона назван словом «исход». Бакст, отмечал его биограф, к этому времени уже прожил целую художественную жизнь и мог бы спокойно так и продолжать, лишь развивая начатое, понятое, достигнутое, но нет! Ибо это художник, путь которого всегда шел «вверх по спирали»: то, что кажется нам остановкой, – лишь поворот на горной дороге. Что хотел нам дать понять Левинсон, называя следующую главу своей книги «Путь по спирали»? О какой такой спирали шла речь? «В Петербурге все было сделано. Другие могли повторять. Но оставался Париж, оставался мир» [598] André Levinson, L’Histoire de Léon Bakst , op. cit. P. 122. . Вот о какой горной дороге говорил Левинсон, уже и сам имевший к тому времени богатый опыт эмиграции. Исход этот начался, по его словам, после того, как первая русская революция обернулась в 1906 году черной реакцией, больно ударившей по еврейскому населению страны. Вместе с Левинсоном нам, стало быть, придется вернуться на несколько лет назад.

Действительно, после революции 1905 года Россию охватила, как писал Милюков, «вакханалия террора». Попавшие в эту вакханалию евреи оказались жертвами прокатившихся по стране погромов. Ужесточились законы, связанные с чертой оседлости. Евреи лишались немногих имевшихся у них политических и гражданских прав. Чтобы представить себе, в какой атмосфере жил Бакст в этот период, приведем, например, такую заметку из газеты Речь за 22 февраля 1906 года:

«21-го февраля графу Витте представилась еврейская депутация, в состав которой вошли представители провинциальных комитетов по оказанию помощи евреям, пострадавшим от погромов. Депутаты представили графу докладную записку о бывших еврейских погромах. В записке указывалось на предварительную организацию этих погромов. Граф, выслушав депутатов, недоумевающе спросил: „А кто это организует погромы?“ По его глубокому убеждению, ни министры, ни губернаторы к организации этой не причастны. Что касается исправников и полицмейстеров, то он, конечно, за них не ручается. Относительно гомельских событий граф Витте еще ничего не знает и ждет доклада посланного в Гомель чиновника Министерства внутренних дел. Указав далее, что среди евреев очень много революционеров, граф Витте посоветовал депутатам при будущей избирательной кампании держаться правительственных партий и не доверяться крайним. Евреев, по мнению графа, должен интересовать только еврейский вопрос. Других вопросов для них не должно существовать. И тогда правительство придет евреям на помощь и их дело увенчается успехом. В противном случае он считает дело равноправия евреев проигранным. Никакая платформа еврейским избирателям не нужна, кроме чисто еврейской. Почему, спросил граф, финляндцы или поляки совершенно не интересуются тем, что делается в России, а знают лишь свои специальные интересы? Для Финляндии безразлично, будет ли в России самодержавие или нет, лишь бы она была свободна. Такая политика нужна, по мнению Витте, и евреям. Беседа продолжалась 40 минут. Нам передают, что предполагавшееся по идее графа Витте представление Государю Императору еврейской депутации отложено на неопределенное время» [599] С. 5. Именно эту кадетскую газету, основанную евреем Юлианом Баком, Бакст наверняка читал. Газета издавалась с 1906 по 1917 г. под руководством Милюкова, и в ней, в частности, печатались Бенуа, Чуковский, Пришвин, Вернадский, Набоков, Струве, а также весь цвет тогдашней русской исторической науки. .