Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Но тут, против всякого ожидания и по непонятным для меня причинам, дело усложнилось. Во-первых, меня предупредили, что, ввиду военного положения в Познани, проезд через эту область возможен лишь при согласии местных военных властей.

Благодаря любезному содействию одного из однополчан полковника Полянского, владельца дачи, где помещался санаторий, тоже бывшего офицера лейб-гвардии Уланского полка и занявшего довольно видную должность в польском Главном штабе, была послана телеграмма генералу Довбор-Мусницкому, от которого на другой же день было получено, тоже по телеграфу, требуемое разрешение.

Имея, таким образом, германскую визу и разрешение Довбор-Мусницкого, я отправился с этими документами в Министерство иностранных дел. Министром в то время был известный пианист Падеревский {174}, но так как он в то же время был и председателем Совета министров, то текущими делами ведал его помощник Врублевский {175}.

Самого Врублевского мне не пришлось лицезреть, а был я принят одним из чинов министерства, сравнительно молодым человеком лет тридцати пяти, в ранге, как я потом узнал, начальника отделения. Мне называли его фамилию, но я ее забыл. Он был уроженцем русской Польши и получил высшее образование в русских учебных заведениях. Он принял меня очень сурово и недружелюбно. Свою просьбу и историю моего бегства я должен был изложить ему на французском языке, так как он делал вид, что не понимает русской речи. Кстати замечу здесь, что, отправляясь в свое паломничество по польским правительственным учреждениям, я скрыл свой бродяженский костюм под вполне приличным пальто, одолженным мне господином Полянским, и вместо папахи на моей голове красовалась приобретенная мной дорожная шляпа.

Выслушав меня и забрав мои документы, этот господин сказал, что доложит мою просьбу помощнику министра, и назначил прийти за ответом через два дня. Я ушел, уверенный в успехе.

В тот же день я посетил, по его настойчивой просьбе, некоего генерала Беляева {176}, артиллериста, однофамильца генерала Беляева, последнего военного министра {177}.

Дело его заключалось в том, что он, якобы от лица русских офицеров-беженцев в Польше, просил меня принять на себя формирование русского корпуса на Польском фронте, для совместной с поляками борьбы против большевиков, обещая мне заручиться всякого рода содействием со стороны польского правительства. Я отклонил от себя это предложение, изъяснив ему, что не считаю себя вправе принять на себя самоличную инициативу при наличии в Париже военного представителя адмирала Колчака, от которого только и могут исходить меры такого характера. Внутренне же я не одобрял этого предприятия потому, что всякое сотрудничество с поляками неизбежно влекло бы к территориальному ущербу России. Лично же для себя считал подобную миссию крайне нежелательной, ввиду того, что афиширование моего имени могло бы иметь гибельные последствия для моих близких в России.

На Пинском направлении вместе с поляками уже сражался против большевиков небольшой отряд русских добровольцев. Отряд этот, состоявший из офицеров и солдат, оставшихся верными старому режиму, представлял собой крепкую сплоченную часть и, по признанию командующего польскими войсками на этом участке, генерала Желиговского {178}, прославившегося впоследствии присоединением Виленской губернии к Польше, тоже бывшего офицера русской службы, были у него самой надежной частью и опорой для молодых польских войск. Борьба между красными войсками и этими белогвардейцами отличалась особой ожесточенностью и беспощадностью обеих сторон, как это всегда наблюдалось при междоусобных, братоубийственных войнах. Офицеры, имевшие несчастье попасть в плен, не признавались военнопленными, подвергались военному суду как ренегаты и расстреливались.

Однажды добровольцами был захвачен с оружием в руках командир роты красного отряда, бывший офицер русской армии. Во время суда начальник добровольческого отряда укорял его в том, как он, кадровый офицер русской армии, мог изменить своему знамени и стать в ряды губителей Отечества. На это последний, невзирая на то, что приговор еще не был произнесен, твердо ответил ему: «Ну, неизвестно еще, кто из нас делает русское дело: вы ли, что сражаетесь в рядах наших врагов, или я, что не покидаю русского народа», и с такой же твердостью пошел на смерть.

Быть может, не один, а многие из красных офицеров мыслили так же. Они заблуждались, но заблуждались добросовестно. Ими руководили благие намерения. Карать их смертной казнью за их заблуждения мне казалось бы несправедливым. Помимо этого, подобная мера, применяемая как общее правило, имела на практике очень отрицательные последствия для Белого движения. Подневольно поставленные в ряды красных войск, офицеры, видя перед собой позорную смерть в случае торжества противника, сражались против него с отчаянной храбростью людей, не имеющих другого выхода, кроме победы. Ожидание общей участи роднило их с большевиками и делало из них верных слуг нового режима.

На следующий день к указанному часу я снова был в Министерстве иностранных дел для получения просимого разрешения.

В приемной я застал дежурного чиновника, молодого человека, к которому обратился было по-французски с просьбой доложить обо мне и назвал себя. Он с готовностью ответил мне что-то по-русски и вскоре вернулся, предшествуемый вчерашним начальником отделения. У последнего вид был не предвещающий ничего доброго. Со строгим лицом подошел он к длинному узкому столу, который разделял на две части комнату, подобно тому, как это бывает в банкирских конторах и меняльных лавках, и дал знак мне приблизиться. Затем быстро, не ожидая моего вопроса, сообщил мне, что помощник министра иностранных дел не признает возможным выдать мне просимое разрешение на выезд из Польши в пределы Германии на основании лишь представленных мной документов; что ему необходимо собрать обо мне подробные сведения, откуда я и как попал в Польшу. Этим, очевидно, давалось мне понять, что моим словам об истории моего бегства из Совдепии никакой веры не дается. Я, конечно, не настаивал на разъяснении этого, весьма мало лестного для меня, обстоятельства, и только спросил, каким же образом предполагается собрать эти сведения, которые могут быть получены только из Советской России?

– Ну это нас не касается, это дело жандармерии, – ответил он мне.

А на вопрос: «Сколько же времени мне придется ожидать решения моего дела?» – пожал плечами и обронил: «Недели две-три».

С этими словами положил предо мной мои документы и, круто повернувшись, ушел.

С растерянным и огорченным видом смотрел я на свои документы, добытые с большими хлопотами, на которые я возлагал такие большие надежды. По опыту знал я, как просто эти две-три недели при желании могут продлиться и на месяцы. Конечно, никто не понуждал меня торопиться, напротив, даже уговаривали пожить еще в санатории, но, как я уже заметил выше, бездействие начало тяготить меня, а тут, кроме того, надо признаться, присоединилось еще чувство уязвленного самолюбия: я со всеми уже распрощался и вдруг возвращаюсь на неопределеннее время, попав в разряд подозрительных.