Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Из этого мрачного раздумья вывел меня голос молодого человека, бывшего свидетелем нашего разговора.

– Ваше Превосходительство, – обратился он ко мне снова по-русски, как и раньше. – К чему вам нужно наше разрешение? Вы имеете разрешение генерала Довбора для проезда в Познань. Поезжайте к нему, а он уже сумеет выпустить вас в Германию.

«А ведь и то правда, – мелькнуло в моей голове. – Чем же я, в сущности, рискую? В худшем случае, вернусь в Варшаву. Почему не попытать?»

Поблагодарив молодого человека за добрый совет, я прямо из Министерства иностранных дел отправился на вокзал Варшавско-Венской железной дороги [103]. Узнал, что вечером отходит прямой поезд на Познань. Устроил все свои дела. Зашел еще раз сказать последнее «прости» друзьям и знакомым и в десять часов вечера сидел уже в вагоне. Проводить меня пришли на вокзал мой двоюродный брат Николай Николаевич Лавриновский (которого я видел последний раз в жизни; он скончался в Риге в 1930 году) и Глобачев. Поезд тронулся, и начался новый этап моей жизни в изгнании.

Тревожила меня несколько вероятность проверки документов на станции Скальмержице [104], бывшей пограничной станции между Россией и Германией, но, слава Богу, жандармы вполне удовлетворились разрешением Довбор-Мусницкого для проезда в Познань, дальнейший же путь мой их, видимо, не интересовал, так как лежал уже на ответственности познанских властей.

В Познань мы приехали около шести часов утра 16 мая. Как я узнал от спутников, вокзал отстоял от города версты на две, соединяясь с ним вытянутыми вдоль дороги пригородами. Предполагая в тот же день, при содействии Довбор-Мусницкого, продолжать свой путь в Берлин, я решил оставить мой багаж на вокзале и налегке пройти в город для визита, который не должен быть занять много времени.

Хотя день обещал быть жарким, но я не решился оставить свое верхнее платье, которое состояло теперь из брезентового пальто, купленного мной у какого-то жида-старьевщика за 200 марок (самое дешевое, что я мог найти), ибо под этим пальто была по-прежнему фланелевая рубаха, такие же штаны и смазные сапоги [105]: костюм для иностранного города неподходящий. Меховая кожаная куртка и папаха перешли в багаж; окончательно расставаться с ними я не решался: они сослужили мне хорошую службу, а что ждало меня еще в будущем, было покрыто мраком неизвестности.

Хорошая мощенная дорога сбульваром посередине вела в город. Несмотря наранний час, на улице было уже довольно людно, и, справившись по-польски у некоторых прохожих о доме генерал-губернатора [106], я направился туда с нередкими остановками в пути с тем, чтобы прийти к Довбор-Мусницкому не раньше 10 утра.

Дойдя до центра города, я без труда нашел дворец генерал-губернатора. Действительно довольно величественное здание, обычной холодной немецкой архитектуры, в былое время нередко принимало в своих стенах Вильгельма, когда он приезжал сюда во время маневров в пограничной полосе.

Выло еще рано, и я пошел побродить по окрестным улицам в ожидании назначенного самому себе часа.

Город в то время носил еще совершенно немецкий вид. Раньше мне не удосуживалось ни одного раза побывать по-настоящему за границей, и я имел представление о немецких городах лишь по Лику и Йоханнисбургу [107]в Восточной Пруссии, в которых побывал, будучи еще молодым офицером Генерального штаба, во время полевых поездок.

Помню, как поражала меня тогда успешность онемечивания этой бывшей польской провинции по сравнению с нашим обрусением края: у нас была Польша с официальными лишь признаками господства России, там же – по ту сторону границы, настоящая немецкая земля, почти без признаков польского элемента.

Как сейчас вижу картину в Лике: к ресторану, в котором мы завтракали, подъезжает помещичий экипаж, из которого выходят два седоусых господина, несомненно польского типа, садятся за соседний с нами столик. Я ожидал услышать знакомую польскую речь, столь привычную для русского уха в Польше, но, к великому моему удивлению, оба пана заговорили между собою по-немецки.

Познань по внешнему виду сохраняла еще совершенно немецкий облик. Вывески магазинов только кое-где были заменены польскими, на улице, безусловно, преобладал немецкий язык.

Побродив с полчаса по городу, посидев в городском саду, полюбовавшись на игравших там чистеньких детишек городских бюргеров, я, наконец, решился пойти к Довбору.

У ворот, ведущих к парадному подъезду, стояли парные часовые в форме польских улан, подобно тем, которых Довбор формировал в Минске. Тут же у входа находился какой-то субъект в форменной одежде, которому я изложил свою просьбу видеть генерала Довбор-Мусницкого по личному делу и дал ему заранее приготовленный листок с моей фамилией, написанной по-русски.

Субъект окинул меня удивленным, неодобрительным взором, но тем не менее взял мой листок и скрылся. Через минуты две он вернулся в сопровождении высокого, замечательно красивого молодого человека, в польской военной форме. Последний отрекомендовался мне по-русски личным адъютантом генерала, штабс-ротмистром Шебеко, бывшим офицером лейб-гвардии Уланского полка {179}, и пригласил меня войти, извинившись от имени генерала, что он просит меня обождать полчаса, когда у него окончится заседание.

По широкой мраморной лестнице, украшенной античными статуями, поднялись мы во второй, или, по-заграничному, в первый этаж, и очутились в обширном зале, выходящем громадными окнами на фасад здания.

Указав мне дверь служебного кабинета генерала, охраняемую часовым с обнаженной саблей, Шебеко остался со мной, с очевидной целью скрасить для меня минуты ожидания.

От него я узнал между прочим, что Довбор-Мусницкий, бывший генерал-лейтенантом русской службы, произведен польским правительством в «генералы от пяхоты», что соответствует нашему генералу от инфантерии, и поэтому они титулуют его «Высокопревосходительством».

Рассказал мне, как Довбор-Мусницкому удалось, несмотря на все старания революционных агитаторов, спасти свои войска от большевистской заразы, пробиться победоносно со своими довборчиками через орды разнузданной солдатни и привести их нетронутыми на родину.

Вся его речь дышала глубокой преданностью и любовью к своему генералу. Я с удовольствием слушал его, но вот в соседней комнате послышалось движение, указывающее на конец совещания, дверь отворилась, и из кабинета вышло несколько лиц в штатской одежде, и, пропустив их, Шебеко вошел в кабинет доложить обо мне. Через мгновение он вернулся и передал мне, что генерал просит меня.

При моем входе Довбор-Мусницкий поднялся из-за длинного стола, со следами бывшего заседания, сделал несколько шагов навстречу мне, остановился, развел руками, и, с присущей ему несколько грубоватой откровенностью, столь не свойственной большинству его соотечественников, произнес: