Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

– Ваше превосходительство, да вы ли это, и в таком виде?! Чем могу служить?

Обменявшись рукопожатием, мы уселись за стол, и я начал излагать ему, в самом кратком виде, мою «Одиссею».

Не дав мне дойти до цели моего визита, он прервал меня вопросом: где я остановился? На мой ответ, что нигде, что вещи мои на вокзале и я надеюсь сегодня же ехать дальше, он позвал оставшегося в приемном зале Шебеко и приказал:

– Поезжайте сейчас на вокзал, возьмите вещи генерала, он вам даст квитанцию, и привезите их сюда. Генерал мой гость, – и затем, обратившись ко мне, добавил: – Вы рассказываете такие интересные вещи, что я вас сегодня не отпущу. Вы у меня переночуете, а затем увидим. Сейчас я имею только десять минут времени. После завтрака вы мне доскажете ваши приключения.

Затем велел позвать своего сына, юношу лет шестнадцати {180}, поручил меня ему с наказом: «чтобы генерал не скучал», и отправился по своему делу.

Симпатичный, развитой мальчик, воспитывавшийся в русском учебном заведении и не успевший еще забыть русского языка, старался добросовестно выполнить возложенную на него задачу. Познакомил меня с обширной резиденцией генерал-губернатора. Побывали мы и в парке, и в конюшне, где стояли генеральские лошади, особенно пользовавшиеся его вниманием, и службы, и погреба. Так время прошло до завтрака, к которому собрались около часу дня. Тут я познакомился с остальными членами семьи Довбора: его женой и дочерью, девочкой лет четырнадцати {181}.

Жена Довбора, женщина лет сорока, очень любезно меня приветствовала. По-русски она говорила правильно, но с сильным польским акцентом, несомненно, она была тоже полька, как и ее муж, но перешла в лютеранство или реформатство, как и он, дабы не вредить карьере мужа, ибо ограничения, установленные у нас для поляков, распространялись равным образом и на лиц, женатых на польках. Чистокровный русак, женатый на польке, уроженке западного края, трактовался как поляк. Мера эта, кажущаяся с первого взгляда чересчур строгой, имела свое основание, так как во время польского восстания 1863 года немало русских офицеров увлечено было своими женами в стан повстанцев.

Для того чтобы обойти препятствие в своей карьере, поляку достаточно было отречься от своего католичества, что для людей, индифферентных в религиозном отношении, в сущности, было нетрудно, и таким образом, казалось бы, ограничительная мера не достигала своей цели, тем более, имея в виду воспетого Мицкевичем литовского патриота Конрада Валенрода {182}. Но на деле было не так. Поляк, переменивший религию, являлся уже отщепенцем для своих сородичей; национальность и католицизм даже в наш век религиозного равнодушия у них неразрывно связаны. Недаром при случайном знакомстве поляков сразу после взаимной рекомендации, следовал вопрос: «Чи пан католик?» [108]

В своей конституции поляки поместили пункт, что президент республики должен быть католиком. Вследствие этого, изменившие католицизму поляки мало-помалу отходили от своего народа и способны были слиться с москалями, которые тоже смотрели на них уже как на полусвоих.

Я лично мало знал Довбор-Мусницкого; он был по выпуску из Академии на несколько лет моложе меня, встречались мы с ним до сего времени исключительно на служебной почве, но, судя по рассказам его сверстников, в числе которых, между прочим, был оставивший после себя такую завидную память, Л. В. Марков, Довбор был любим своими товарищами за свою прямоту и независимость. Несомненно, он не годился на роли Сераковского, Звеждовского, Огрызки {183}и других мрачных героев кровавой эпопеи 1863–1864 годов. Военный по призванию, он посвятил себя военной службе. Честолюбивый по характеру, он устранил препятствие, которое, по всей вероятности, мало тревожило его, и добросовестно служил в рядах русской армии, не помышляя о восстановлении «ойчизны».

За столом, кроме семьи Довбора и его адъютанта Шебеко, который, по всему было видно, признавался тоже членом семьи, было еще три польских офицера, прибывших в Познань по служебным надобностям. Один из них был поляк из русской Польши, два других – познанские, не говорящие по-русски. Поэтому разговор за столом велся частью по-русски – для меня, частью по-польски для них.

После завтрака я удалился с Довбором в его кабинет, где по его просьбе досказал ему мою историю, причем счел своим долгом предупредить его, что мне было отказано в разрешении на выезд в Германию, и высказал опасение, как бы не вышло какой-либо неприятности ему, если он своей властью даст это разрешение. Но это обстоятельство не произвело на него никакого впечатления.

– Эх, у меня уже столько неприятностей с ними, что одна лишняя не много прибавит. Когда я нужен, ухаживают за мной. Недели две тому назад на вашем месте сидел сам Падеревский и чуть ли не со слезами на глазах просил меня уделить из моих войск хоть что-нибудь и выручить их в Галиции, где Павленко {184}сильно поприжал их. А как прошла беда – начались опять шпильки и придирки.

Побеседовав со мной около часу, он обещал разузнать, с каким поездом мне удобнее будет завтра продолжать мой путь, если я так уж тороплюсь, и показал мне комнату, приготовленную мне для ночлега, и посоветовал отдохнуть, а сам снова отправился по своим делам.

Не имея привычки спать днем и вместе с тем не желая стеснять гостеприимных хозяев своим присутствием, я пошел побродить по городу и часам к семи, незадолго до обеденного часа, вернулся. Довбор-Мусницкий был уже дома и сообщил мне, что завтра в восемь часов утра отправляется экстренный поезд с американским полковником, председателем союзнической разграничительной комиссии, на которую прибудут из Крейца немецкие делегаты, что он уже командировал Шебеко к этому полковнику с просьбой принять меня на поезд и содействовать моему дальнейшему следованию в Берлин как члену русского Красного Креста.

К обеду собрались те же лица, что были за завтраком. Шебеко привез вполне благоприятный ответ от американца, и я тут же получил форменное разрешение за подписью Довбора на выезд в Германию.

Когда встали из-за стола, Довбор отвел меня в сторону и сказал мне:

– Завтра я очень рано отправляюсь на смотр. Нам уже не придется увидеться, а у меня есть к вам просьба.

Я с удивлением посмотрел на него, недоумевая, о чем может просить он, всесильный ныне генерал-губернатор целой провинции, у меня, бездомного бродяги?

– Ваше Превосходительство, – начал он, – доставьте мне удовольствие, примите от меня посильную помощь, я теперь при деньгах, а ваши финансы, наверное, неважны. Прошу вас, сделайте мне это одолжение.

Я был тронут до слез его сердечным предложением и, пожав с чувством его руку, ответил, что глубоко ценю его доброту и чуткость и не отказался бы от помощи, если бы действительно нуждался, но у меня совершенно достаточно для проезда в Берлин, а там меня устроят, недаром же меня туда вызвали.