Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Первой заботой моей был поиск местожительства. Вопрос этот разрешился очень быстро и благополучно. Веревкин-Шелюта, богатый могилевский помещик, бежал из Киева на одном из тех четырех поездов, о которых я упоминал выше. Бежал он с семьей, состоявшей из жены и двух малолетних детей. В Берлине в это время многие зажиточные люди, разоренные войной, вынуждены были сильно сократиться в своих расходах, и для пополнения своего бюджета отдавали внаем лишние комнаты в своих квартирах, то есть делали то же, что мы в Петрограде при большевиках. Некоторые, имевшие дачи или какое-либо пристанище у своих родных, уступали целиком свои квартиры. Веревкину удалось найти такую квартиру на Маасенштрассе, состоявшую из семи комнат. Для его семьи был достаточно четырех-пяти, остальные он предоставлял жильцам. В одной из этих комнат жил уже доктор Аксенов, а вторая была предложена мне. Таким образом, я, без долгих поисков и хлопот, в тот же день нашел себе кров.

Вечером мы с Потоцким отправились к Монкевицу, который жил в отеле неподалеку от миссии. Монкевиц, мой старинный сослуживец по Генеральному штабу, так как мы единовременно окончили академию и по окончании ее служили в Варшавском военном округе, не видел меня с самого начала войны. Он не сразу узнал меня, хотя и ожидал моего прибытия в Берлин, до того изменилась моя наружность. Он сообщил мне, что Щербачев прикомандировывает меня к миссии Потоцкого для участия в работах междусоюзнической (interallière) комиссии, с содержанием в 1000 франков в месяц, что составляло по курсу 3500 марок, икроме того, распорядился выдать мне единовременно пособие в размере 2000 марок для обзаведения гражданским платьем, так как, действительно, тот костюм, в котором я щеголял, совершенно не подходил к новой обстановке; хорошо еще, что я обеспечен был уже квартирой, а то, пожалуй, не всякий отель принял бы такого подозрительного по внешнему виду постояльца, как я.

С Монкевицем в Берлине был его младший сын, юноша двадцати двух лет, который был при отце на Румынском фронте во время революции и затем, после большевистского развала армии, эмигрировал с ним, вначале в Швейцарию, а затем поступил во французский Иностранный легион и, участвуя в последних боях на Западном фронте, был отравлен газами. Французское военное начальство, из любезности к отцу, прикомандировало его к своей военной миссии в Берлине. Искренне позавидовал ему: хоть один из членов семьи был при нем, не был он так одинок, как я. Между прочим узнал от Монкевица, что в Берлине находится генерал Воейков {192}, и я решил повидать его, так как он был всегда любезен и приветлив ко мне в былое время.

Следующий день был посвящен моему обмундированию и приведению моей внешности в приличный вид. Пришлось расстаться с бородой, так как в сплошь бритом Берлине бородатый человек прямо-таки бросался в глаза, а я не имел намерения привлекать к себе внимание окружающих. Благодаря любезной помощи доктора Аксенова, уже обжившегося в Берлине и вызвавшегося быть моим гидом, я в тот же день облачился в скромный, но вполне приличный костюм.

За этим последовали мои официальные визиты представителям союзников: английскому – генералу Малькольму {193}, французскому – Дюпону {194}и американскому – Харрису {195}. Председателем Межсоюзнической комиссии {196}был Малькольм, но заседания ее проходили большей частью в помещении американской миссии в Adlon Hôtel {197}, у Брандербургских ворот.

Дело было не вполне еще налажено, и недели две после моего прибытия в Берлин у меня было порядочно свободного времени, так как текущие дела в миссии занимали не более трех-четырех часов времени. Я этим воспользовался, чтобы ознакомиться несколько с Берлином, и посетить кое-кого из знакомых, которых судьба, подобно мне, выбросила в Берлин.

Одним из первых визитов моих был к Воейкову. Жил он в то время в очень скромном отеле со странным названием «Пимак», кажется, на Георгштрассе. Удачно застал его дома в маленькой, узенькой комнатке, в которой, кроме кровати, шкафа, стола и двух стульев, другой мебели не было. Он, по-видимому, был доволен моим посещением, видя в нем знак внимания к нему, чего он в последнее время, по всей вероятности, не видел.

Я, собственно говоря, интересовался узнать от него подробности царского отречения, об обстановке которого ходили столь разноречивые версии, но ничего нового от него не узнал. На мой вопрос, когда он расстался с государем, он мне сказал, что произошло это в Могилеве при отъезде государя в Царское Село, так как Временное правительство не разрешило ему следовать за государем. Спросить его, а почему же это было разрешено князю Долгорукову {198}, язык у меня не повернулся. Возмущался он тем, что его считали распутинцем, тогда как никогда никакого сношения с Распутиным не имел и вообще игнорировал его существование. Насколько это верно, судить не берусь, одно лишь могу утверждать, что выбор Воейкова на пост коменданта Главной квартиры [112]нельзя объяснять личным расположением государя, а, скорее, надо приписать постороннему влиянию.

Дело в том, что, когда после смерти Дедюлина {199}в течение нескольких дней пост оставался свободным и называли возможными кандидатами нескольких лиц, в том числе и Воейкова, ко мне на службу зашел как-то по делу бывший мой ротный командир по Инженерному училищу генерал-адъютант Прескотт {200}, очень почтенная и всеми уважаемая личность, весьма сведущий в событиях придворной жизни. Я его спросил, кто из называемых кандидатов имеет более шансов, причем сказал, что, по моему мнению, это Воейков. Гигант [113]покачал своей громадной, всегда несколько опущенной головой, и ответил:

– Не думаю, не далее как третьего дня сам слышал, как государь сказал: «Воейков, со своей вечной сигарой? Никогда!»

А через два дня после нашего разговора Воейков был назначен.

В беседе со мной Воейков утверждал, что он всегда устранялся от всего того, что выходило из сферы его прямой обязанности охранять особу монарха, что ему совершенно ложно приписывали влияние на государя при поддержке Распутина, что слухи об этом злонамеренно распространялись его врагами, к числу которых он причислял, как он их называл, «черногорок», то есть великих княгинь Анастасию Николаевну и Милицу Николаевну {201}. О них он говорил с нескрываемым раздражением, называл их фальшивыми и интриганками. Рассказывал, как они с самого начала старались овладеть государыней, когда она только что прибыла в Россию, как ухаживали за нею, как старались услужить ей, не брезгуя даже такими заботами, которые обычно возлагаются на горничных, и как успели на первых порах в этом. Государыня искренно поверила их преданности и очень благосклонно относилась к ним. Говорил, что Анастасия Николаевна для того, чтобы склонить государыню содействовать разводу ее с герцогом Лейхтенбергским {202}, чего государыня принципиально, конечно, не одобряла, не остановилась даже перед тем, чтобы симулировать свою беременность, и молила ее помочь ей покрыть венцом содеянный грех. Только после того, когда открылся этот обман, государыня прозрела и отшатнулась от них, тогда они начали всячески вредить ей и были главной причиной охлаждения между государем и великим князем Николаем Николаевичем {203}, который всецело подпал под их влияние и на все смотрел их глазами.