Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Из числа других лиц, встреченных мной в Германии, упомяну о генерале Квецинском {208}, бывшим начальником штаба фронта при генерале Эверте. Это был очень почтенный человек, правда, не особенно любимый своими подчиненными за свой педантизм. Но надо отдать ему справедливость, если он был требователен к другим, то не менее строго относился он к самому себе. Я знал его еще со времени Японской войны, во время которой он был военным комиссаром Мукденской провинции. Пост очень трудный и ответственный, он должен был служить посредником между нашими войсками и местным населением. Благодаря своей честности и врожденному чувству справедливости, ему удалось, при полном соблюдении наших интересов, заслужить доверие и расположение китайских властей, что во многом облегчало положение наших войск в чужой стороне.

В Германию он прибыл из Киева тоже на одном из беженских поездов и был назначен заведующим одним из лагерей, в которых были сосредоточены наши военнопленные. Добросовестно отнесясь к своей новой должности, он организовал систематические занятия с офицерами и нижними чинами для того, чтобы заполнить их досуг полезными и для ума и тела упражнениями. Большинству из его случайных подчиненных, привыкших за долгое пребывание в плену к полному бездействию, таковые занятия показались совершенно ненужными, они сильно тяготились ими и очень довольны были, когда Квецинский, очевидно, сам неудовлетворенный этого рода деятельностью, ходатайствовал о командировании его на Северный фронт к генералу Миллеру {209}, который просил о присылке ему опытных начальствующих лиц. Квецинский уехал в Архангельск в середине лета 1919 года. Пробыл на фронте до падения его. Затем эвакуировался в Норвегию, где и остался, решив зарабатывать себе хлеб личным трудом. Как я узнал впоследствии от генерала Миллера, он занялся профессией шофера, где-то в районе Тронтгейма, местности, посещаемой иностранными туристами, и работал, несмотря на свой пожилой возраст и на пошатнувшееся здоровье. Во всей округе он пользовался всеобщим уважением, и были лица, которые предлагали ему и кров, и стол, чтобы избавить его от гибельной для него работы, но он твердо отклонял эти предложения и умер, протянув, кажется, три года такой жизни.

Однажды, когда я возвратился со службы домой, мне сказали, что заходил некто фон Дунтен и хотел бы меня видеть. Фамилия фон Дунтен мне была знакома: генерал фон Дунтен {210}был комендантом города Смоленска в 1915–1916 годах, в то время, когда я был начальником штаба Минского военного округа. Неужели и он оказался в Берлине? Но оказалось, что это его младший брат, который до войны был в Германии и служил в Берлине в какой-то коммерческой конторе. При объявлении войны должен был покинуть Германию. Затем, как офицер запаса, был призван у нас, провел войну в одной из артиллерийских частей, а после войны вновь вернулся на старое место к своим недавним врагам. Зная меня заочно, по рекомендации своего брата, который, как оказывается, был очень расположен ко мне, он хотел повидать меня, а кроме того, передать просьбу барона Икскуля, живущего в Бранденбурге и очень желавшего встретиться со мной по личному делу.

Барона Икскюля, отставного генерал-лейтенанта Генерального штаба {211}, я знал еще по Китайской кампании 1900 года и по Японской войне. Незадолго до Великой войны он, будучи начальником дивизии, вышел в отставку [116], и я его совершенно потерял из вида.

Свидание наше состоялось через несколько дней на квартире у фон Дунтена. Был ли призван барон Икскюль на службу во время войны и какие занимал должности, я не знаю, но после революции ему пришлось покинуть Остзейский край, где у него было небольшое поместье, которое, как он говорил, не успели еще пропить его предки, и его приютил у себя в Германии дальний родственник его, граф Мюнстер. Это не единственный случай, как мне потом пришлось узнать, когда немецкое дворянство оказывало гостеприимство и помощь своим родственникам из наших остзейцев, несмотря на то, что они верой и правдой только что сражались против них под нашими знаменами. Симпатичная традиция их рыцарского прошлого.

Не желая быть в тягость своему великодушному родственнику, барон Икскюль старался быть ему полезным, чем мог. «Мне только шестьдесят два года, я способен еще к работе. Тяжело признать себя ни к чему негодным», – говорил он с заметным немецким акцентом, от которого не мог отделаться за всю свою долголетнюю военную службу. Он предложил графу Мюнстеру помогать ему в управлении его поместьями, и так как у последнего были также поместья в той части Познани, которая отходила к Польше, то барон Икскюль, предполагая, что я знаю Довбор-Мусницкого, просил меня дать ему рекомендательное письмо к Довбору. Рассказ мой о том, какой прием оказал мне Довбор в Познани, еще более укрепил Икскюля в благотворном влиянии моего ходатайства. Я не видел оснований отказать ему в исполнении его просьбы, зная его за человека в высшей степени благородного, в каковом виде и представлял его Довбору, не касаясь сущности его ходатайства, которой, собственно говоря, и не знал. Редакция моего письма вполне удовлетворила Икскюля, но имело ли оно какие-либо реальные результаты, мне неизвестно.

Свидание наше у фон Дунтена происходило вечером. Засиделись мы до часу ночи, но еще часов около десяти фон Дунтен тщательно задернул портьеры, дабы сулицы не было видно освещенного окна. Когда я его спросил о причине этой предосторожности, то он объяснил мне, что истинные немецкие патриоты эти дни, когда в Версале решается судьба их родины {212}, считают днями великого траура Германии и очень косо смотрят на тех, кто продолжает вести праздную и веселую жизнь. Когда я заметил на это, что битком набитые кабаре и кафе-шантаны [117]не очень-то вяжутся с этим настроением, то он ответил мне, что Берлин не такой, как вся Германия, это – полужидовский город и по нему судить о всей Германии нельзя, что в Германии набирает силу антисемистическое движение и чем оно завершится, предсказать трудно. В том, что значительная часть населения была настроена против евреев, которых оно считало истинными виновниками, или, точнее, поджигателями Великой войны, мне пришлось наблюдать лично.

Дело в том, когда я приехал в Берлин, там еще стояла пресловутая деревянная статуя Гинденбурга, в значительной части покрытая золотыми гвоздями {213}. Статуя незамысловатая, но недурная по исполнению. По крайней мере, идея была выражена хорошо: гигантская фигура фельдмаршала в боевом облачении стояла равномерно на несколько расставленных ногах, с небольшим наклоном вперед и опираясь на гигантский обнаженный меч. Устойчивое положение на трех точках опоры. Стихийной незыблемостью дышала эта статуя. Пригляделось ли население к этой статуе, или несоответствие выраженной его идеи с современным положением вещей было тому причиной, но около нее обычно не наблюдалось скопления людей. Только однажды, проходя мимо, я увидел около памятника довольно большую и оживленную толпу. Подойдя ближе, я узнал причину. На цоколе памятника был приклеен большой лист бумаги, на котором четко, крупными буквами, было написано четверостишие. Не помню его по-немецки, но вот его почти дословный перевод: