Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Просуществовала эта надпись дня два, потом исчезла.

Что же касается подавленного настроения берлинского населения в отрадные дни версальских переговоров, то, по правде говоря, оно не особенно было заметно. Помню, как в критический момент подписания договора, когда немецкие делегаты вначале отказались было подписаться под смертным приговором Германии, а союзные миссии демонстративно начали приготовляться к отъезду, например, американская миссия уложила даже свои чемоданы, берлинцы не проявляли никакого волнения. В тот день, когда договор наконец был подписан, никаких признаков народного траура в Берлине не наблюдалось: кабаре и кафе-шантаны, как всегда, были полны публикой, всюду музыка и танцы, как будто ничего особенного не произошло.

В дальнейшей беседе с фон Дунтеном мы коснулись большевизма, и я высказал свое предположение, что волна большевизма прокатится и по Германии, но что, по всей вероятности, он не примет в ней таких уродливых форм, как у нас; не будет сопровождаться такими ужасами и жестокостями, благодаря большей культурности народных масс. Фон Дунтен был вполне согласен со мною в первом, относительно же второго утверждал, что немецкий пролетариат способен еще на худшие крайности.

– Вы не знаете здешних рабочих. Если они доберутся до власти, то оставят наших большевиков далеко позади себя. Надо было видеть спартаковцев, чтобы судить о том, что можно ожидать от этих людей.

Быть может, он и прав, но до сих пор, слава Богу, коммунисты, несмотря на всю свою энергию, не могут осилить умеренных элементов Германии, которые оказались не такими разрозненными и беспомощными, как у нас. На всю Россию с ее 150-миллионным населением у нас насчитывается, всеми правдами и неправдами, по подсчетам самих большевиков, всего 600 тысяч коммунистов, и они твердо держатся у власти, в Германии же, где при 70 миллионах населения более двух с половиной миллионов коммунистов {214}, записавшихся в партию, и не по принуждению, не страха ради Иудейска, а по убеждению, они, при неоднократных попытках своих к захвату власти, всякий раз терпят жестокий отпор. Недалекое, по всей вероятности, будущее, покажет, на чьей стороне будет окончательная победа.

Но перейду дальше к калейдоскопу лиц, виденных мною в Берлине, и тех настроений и течений, которые мне пришлось там наблюдать.

Однажды в миссию явился некто Бермонт {215}, именовавший себя полковником Бермонтом, но был ли он действительно полковником, никто, кроме него самого, утверждать не решался. Некоторые говорили, что знали его штабс-капитаном в конце войны, по словам же других, он вовсе даже офицером-то не был, а был капельмейстером какого-то пехотного полка [118]. Явился он, как полагается большинству авантюристов, в черкеске, с газырями, с кинжалом и кавказской шашкой. Предлагал свои услуги по сформированию белогвардейского отряда в Латвии, с которым он двинется на помощь Юденичу. Выражал свою полную готовность поступить в полное распоряжение Юденича и взамен этого ничего не просил для себя, кроме содействия для проезда его и его ближайших сотрудников в Латвию и покровительственного отношения миссии к его предприятию.

Мне Бермонт с первого же взгляда показался подозрительным. Во-первых, я вообще отношусь недоверчиво к лицам, наряжающимся в кавказскую форму, не имея к тому никаких оснований; во-вторых – крайний альтруизм предложения Бермонта делал его подозрительным: не похож он был на честного, бескорыстного патриота, каким себя выставлял. Но тогда трудно было разгадать его игру, и Монкевиц, считая необходимым всячески поощрять частную инициативу в борьбе с большевиками, удовлетворил его просьбу, и Бермонт поехал в Латвию, облеченный официальным поручением. С ним отправилась значительная партия офицеров из военнопленных, выразивших желание сражаться против большевиков. Первым отрицательным последствием появления Бермонта в Латвии было то, что он перетянул к себе прилив добровольцев от князя Ливена {216}, действительно бескорыстного, мужественного, рыцарски благородного борца против большевиков, но человека скромного, вовсе не способного на широковещательную саморекламу Бермонта.

Вторым, и более серьезным, актом Бермонта было его открытое выступление против латвийского правительства в пользу немецкой партии. Помимо того, что собранный им отряд, таким образом, не служил своему назначению для борьбы против большевиков, ущерб немалый, при весьма ограниченных силах Юденича, выступление это до крайности испортило отношения латвийского правительства к армии Юденича, тыл которой опирался на Ригу.

Одним словом, Бермонт сыграл в руку большевикам. Не думаю, чтобы он сделал это умышленно, он не производил впечатление человека с широким кругозором, это был авантюрист невысокого полета, прельщенный обещаниями, а может быть, и чем-нибудь иным, со стороны немецкой партии. Он пытался оказать им услугу, а о последствиях своих действий особенно не тревожился.

Такого рода авантюристы редко бывают истинными патриотами.

Затем вскоре встретился в Берлине я с князем Долгоруковым {217}, бывшим перед войной командиром Кавалергардского полка, во время войны был начальником кавалерийской дивизии, в конце же войны командовал конным корпусом. В заключение был главнокомандующим у гетмана Украины, но помериться силами ни с Петлюрой, ни с большевиками ему не пришлось, настолько скоропостижно было падение гетманского правительства. От него я между прочим узнал, что в Киеве он видел генерала Гаусмана {218}, бывшего начальника Главного квартирного управления, в столь тяжелом материальном положении, что он пришел ему на помощь, устроив его смотрителем казарм.

Метеором промелькнул генерал Бискупский {219}. Что он делал и зачем приезжал – не припоминаю.

Кроме этих лиц, былое служебное положение которых говорило за их благонадежность и к которым миссия не могла относиться иначе, как с полным доверием, почти ежедневно посещали ее загадочные личности с предложением своих услуг для борьбы о большевиками. Помню, как однажды, в отсутствие Монкевица, явился ко мне молодой человек, вполне приличной наружности и очень благовоспитанный и отрекомендовавшийся Дидерихсом {220}, бывшим лейтенантом флота, и предложил снабжать миссию агентурными сведениями о большевиках. Говорил, что состоит в постоянной связи с контрреволюционными организациями в Совдепии, что он не новичок в деле агентурной разведки, что ему еще во время войны удалось раскрыть многие шпионские ячейки Германии, что капитан первого ранга Альтфатер {221}, состоявший в Морском штабе Верховного главнокомандующего, был тайным агентом немцев, и отравился тогда, когда его измена была обнаружена, что не кто иной, как он, Дидерихс, лично убил Володарского, убийца которого не был открыт {222}, и тому подобное. Наряду с подобными небылицами в его разговоре проскальзывали и такие замечания, которые свидетельствовали о его действительной осведомленности в некоторых делах. Субъект был, безусловно, подозрительный. Если это и был враль, то враль опасный. Неудовлетворенный сдержанным приемом, который был оказан ему в миссии, он куда-то скрылся, и я о нем потом ничего не слышал.