Виктор Минут - Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

В десять часов вечера поезд тронулся, и к восьми часам следующего утра, 29 октября, мы приехали в Брест.

Пароход Добровольного флота «Могилев», 8 тысяч тонн водоизмещения, по типу грузовой, но приспособленный для пассажиров специально для нашего рейса, прибыл в Брест уже недели за полторы до нашего приезда, но сначала стоял на внешнем рейде, имея на своем борту только ту часть эшелона, которая была посажена в Англии из Нью-Маркета.

За день до нашего прибытия «Могилев» вошел во внутренний бассейн арсенала и отшвартовался у самой пристани. Здесь он принял другую часть эшелона, как ее называли, французскую, из Лаваля. Недоставало, таким образом, только нас, то есть германской партии. Но на деле оказалось, что нужно было принять еще значительное количество военного груза: несколько аэропланов, полевые орудия, снаряды к ним, ружья и патроны. Прием и погрузка всего этого материала заняли около двух недель, и только 14 ноября к вечеру мы вышли на внешний рейд с тем, чтобы поутру тронуться в наше далекое плавание.

Всех пассажиров на «Могилеве» было около 600 человек, из них 450 членов эшелона, считая мужчин, женщин и детей (в общем около 50), человек 70 команды и 50 человек китайцев – прислуги.

Начальником эшелона был военный инженер генерал-майор Бобровский. Я его знал и раньше. Он был моим однополчанином по лейб-гвардии Саперному батальону, хотя ко времени его производства в офицеры я был уже в Академии Генерального штаба; но затем я имел с ним служебные отношения, в бытность мою управляющим делами Главного комитета по устройству казарм, а его – одним из строителей Охтенского полигона, каковая работа была поручена нашему комитету. Это был порядочный во всех отношениях человек, до щепетильности честный и твердых политических убеждений; единственный недостаток его, который сильно дал себя почувствовать впоследствии, заключался в том, что он, как кабинетный работник, имевший до сего времени дело лишь с вычислениями, неодушевленными предметами или ограниченным кругом лиц его же профессии, совершенно не был приспособлен к обращению с людьми разных характеров, положений и понятий и к тому же в той сумбурной политической обстановке, в которой мы продолжаем толочься до сей поры.

В Англию он попал командированным еще временным правительством как эксперт по приему автомобилей. Успел за это время развестись со своей женой, оставшейся в России, и жениться на русской, хотя и турецкой подданной, оказавшейся в Лондоне, и теперь в сопровождении жены и шестимесячной дочки ехал к адмиралу Колчаку. Не в укор будет ему сказано, но думаю, что влияние молодой жены, красивой и властной, подливало немало масла в огонь, при тех столкновениях, которые происходили между ним и другими лицами разношерстного населения «Могилева».

Останавливаюсь на этих, казалось бы, мелочных подробностях потому, что они много раз во время пути создавали обстановку, близкую ко взрыву, чреватому серьезными последствиями.

Помощником его был капитан второго ранга Муравьев {234}, человек сам по себе незначительный, но как морской офицер был постоянно в глухой оппозиции пароходному начальству в лице капитана и прочего персонала Добровольного флота, о которых скажу ниже.

Первое время пассажиры держались совершенно обособленно, по группам, в соответствии с пунктами откуда они прибыли, и делились на англичан, французов и германцев. Более многочисленная группа была английская; она была одета, обута и снабжена лучше других. За ней следовала, как по числу, так и по снабжению, – французская, и на последнем месте – наша германская, приведенная мной. Мало-помалу в пути эта обособленность сгладилась, но до полного слияния дело не дошло.

Среди пассажиров отмечу из английской группы: отставного генерал-лейтенанта Блюмера, пожилого человека, лет за шестьдесят {235}, генерала Торбеева {236}с женой и сыном вольноопределяющимся, артиллерийского полковника Потехина {237}, потерявшего ногу во время войны, офицера старого закала, очень дисциплинированного и подозревавшего везде и во всем большевизм и большевиков. Своей непримиримостью он не раз создавал конфликты, которые мне приходилось улаживать с немалым трудом.

Во французской группе выделялся полковник Киселев {238}, достойный, уравновешенный человек, пользующийся авторитетом среди членов своей группы.

Остановлюсь подробнее на моей группе, так как некоторые из членов ее оказались моими спутниками в дальнейших моих странствованиях.

В одном поезде со мной из Берлина выехали: Генерального штаба полковник Гильбих {239}с женой и двумя малолетними детьми: мальчиком пяти и дочерью четырех лет. Они были беженцами из Латвии, где Гильбиху пришлось отсидеть в тюрьме, откуда он вырвался во время одной из смен местного правительства.

Два брата Оранжереевы, по происхождению уральские казаки. Старший – штабс-капитан одной из сибирских артиллерийских бригад, младший – юноша девятнадцати лет – вольноопределяющийся, трогательно связанные взаимной любовью и дружбой, с оттенком отеческого попечения со стороны старшего.

Капитан второго ранга Поздеев {240}, побывавший на Южном фронте и покинувший его еще задолго до его крушения, вследствие того, как он говорил, что не разделял царивших там политических тенденций. Большой фантазер, носившийся с грандиозными планами борьбы с большевиками путем образования тайного общества наподобие масонских лож.

Штабс-ротмистр Хвостов с женой. Хвостов, племянник министра, на дочери которого, своей кузине, он был женат. В бытность мою главным начальником снабжений армий Западного фронта был моим личным адъютантом и теперь предложил мне свои услуги в управлении партией.

Подполковник артиллерии Эмме с сестрой, за каковую представил он в Берлине особу, его сопровождавшую, но оказавшейся впоследствии его сожительницей, так как настоящая жена его осталась в России.

Некто Трифонов, бывший политический эмигрант, встреченный генералом Монкевицем в Швейцарии и прикомандированный к Берлинской миссии для сводок о большевиках и Гражданской войне из заграничной прессы. Почему Трифонов эмигрировал двенадцать лет тому назад, восемнадцатилетним юношей, из России, по-видимому, он и сам хорошо не сознавал. По всей вероятности, по молодости лет, гимназистом старшего класса, принимал участие в каких-нибудь тайных собраниях таких же желтоносых, как и он, птенцов, что, конечно, льстило их самолюбию, а когда полиция накрыла этих тайных заговорщиков, то он, преувеличивая свою вину и ожидавшую его кару, бежал за границу. Ничего революционного, если таковое когда-нибудь и было, в нем не осталось. Он страшно стосковался по России. Окончивший Цюрихский университет по философскому факультету и совершенно индифферентный в отношении религии, он тем не менее не пропускал ни одной обедни в Берлине исключительно потому, что это напоминало ему Россию. Большой патриот, мягкий по природе, он ненавидел большевиков, с которыми ему приходилось нередко встречаться в Швейцарии. Знавал лично Ленина и Троцкого и вынес из этого знакомства самое отрицательное к ним отношение. Несмотря на его революционное прошлое, между ним и прочими поименованными мной лицами скоро установились самые приятельские отношения, шутливые споры, вроде того, что по его милости мы оказались в изгнании, что ему-то это по делам, а нам в чужом пиру похмелье, и тому подобное. Подтрунивали над ним, что он оказался в каюте соседом с жандармским полковником Буяковичем {241}. Иногда, изведенный этими поддразниваниями, он принимал дело всерьез, и тогда мне приходилось мирить спорщиков. Вообще, это был чистый, честный человек, мечтатель, идеалист с примесью сентиментальности, так, например, он признавался мне, что уже заочно полюбил Колчака и предан ему всей душой.